Степан Злобин - Остров Буян
Сказывают еще попы, что по грехам господь наказует. Стало, мыслю, что без греха у нас воевода, да гость Федор, да еще не более троих больших посадских… Не тем ли винны мы, что терпим столь долго надругательства! Не за то ли казнишь нас, господи!»
Это были душистые, ясные весенние дни. Луга по берегу Великой сверкали золотом одуванчиков и курослепа. Томила нередко выходил со своими писаниями на берег Великой, где год назад так нежданно на его удочку попался налим-великан.
Здесь он снова встретил Иванку. Но теперь парень не отвлекал его своей болтовней, а, ревниво оберегая покой летописца, сам следил за его удочками, и если клевала рыба, он подходил на цыпочках, широко и осторожно шагая, молча выдергивал удочку, снимал с нее скромный улов и, насадив наживу, закидывал снова…
Когда усталый Томила спрятал столбец, Иванка несмело спросил:
— Ныне про что писал? Прочитаешь? А?
Он спросил без надежды на согласие со стороны подьячего, но Томила вдруг согласился. При дрожащем свете ночного костра он прочел:
— «Услыши мя, государь великий, сердцем зову, услыши. Не мои то речи, царю российский, — речи те из темниц кричат языки заточенных, с мужицких нивок стоном летят они над землею скудной, из могилок сирых да с лобного места плачем и скрежетом, кровь и слезы к тебе вопиют: смилуйся, царь! Бояре взор твой затмили лживыми лицезрениями, слух твой запнули прелестной речью, — отринь, государь, льстивую лжу, услышь правду искреннюю усердного раба твоего! Ей, царю, свет мудрости, устрояй землю по образу благу: холопам и скудным — волю, богатым — суд, сирым отцом стань. Сказано в иноземных писаниях Фомы Моруса[150], премудрого мужа, об островах праведных. Правду чти, государь, укажи толмачам своим преложить с латинского языка на русский дивное сказанье сие о государстве Утопском, где всякий всякому ровен и правда божья между горожан. Сотвори по тому сказанию землю Российскую, возвеличи правдою велико имя свое!.. Не отринь молений холопишка твоего, умножь радость людскую и славу божью во человецех, страждут бо люди и мрут и плачут в боярщине и в темницах, по площадям под плетьми и в домишках скудных своих, голодом пропадая без хлеба насущна!..»
Подьячий умолк.
— Мыслишь, допустят? — спросил Иванка, глядя в огонь костра.
— Куды допустят, кого?
— Грамоту до царя допустят бояре? Ты сам понесешь?
— Не допустят, рыбак, — грустно сказал подьячий. — Кабы сам понес, то в тюрьме б насиделся и к пытке попал.
— А давай я снесу!
Томила сложил и спрятал листок.
— Молод ты, Ваня. Младости бог светлый разум дает, как денежка нова, а лета протекут — и разом поблекнет…
— Не допустят, стало? Боятся они… — задумчиво проговорил Иванка, кутаясь в полушубок от весенней ночной сырости.
Он лег на спину, но сон не сходил к нему. Сквозь туманную мглу, витавшую над рекой, он глядел в далекие звезды.
— А про что та книга? — спросил он. — Ты сам ее чел?
Подьячий вздохнул.
— Не по разу, — сказал он. — Великая книга: сказывает, «остров есть в окияне. На том острове все по правде. Живут без бояр…».
— Знаю — остров Буян. Бабка сказывала ту басню: живут люди никаким князьям не подвластные, окроме лишь бога! А кто на том острове был?
— Заморский был грамотей.
— Иван Скоробогатый, заморский купец!.. Да ты слышь, Томила Иваныч, он верно на свете, тот остров, есть? Взаправду есть?
— Коли помыслы людские о том зародились, то, стало, взаправду. Первое дело — людские помыслы, Ваня. От помысла стался весь мир; он всему начало…
— И то, — согласился Иванка, — чего умыслил, то сотворил!.. Я всегда так — чего умыслю, то вынь да положь!..
Неожиданный оборот Иванкиной мысли смутил Томилу. Он промолчал.
— Томила Иваныч, ты спишь? — окликнул Иванка, когда подьячий уже задремал.
— Что, рыбак?
— А давай мы с тобой умыслим тот остров да в мысли с собой учиним еще… ну… кого бы?
— Кого же, рыбак?
— А кого? Перво дядю Гаврилу да Кузьку, Прохора Козу, а там и иных приберем…
— Ну что же, давай умыслим, — согласился с улыбкой Томила.
— Только, чур, уж потом не отречься! Что умыслим, на том и стоять!
— Постоим, постоим… Сон долит меня, Ваня, давай-ка спать…
Они замолчали.
— Томила Иваныч, ты спишь? — окликнул Иванка, но подьячий уже не ответил…
Утром проснулись они от дождя, убирались поспешно, и разговор про чудесный остров уже не возобновлялся меж ними…
Несколько дней подряд Иванка ходил сюда в надежде встретить Томилу. Мысль о чудесном острове, который прежде был только бабкиной сказкой, а теперь превращался в какую-то хоть и брезжущую в тумане, но явь, не давала ему покоя. Ему уже представлялись величавые очертания зубчатых стен с пушками на широких раскатах, блещущие золотом купола звонниц и грозные башни городских ворот, оберегающих город от нашествия бояр и злодеев.
Встретив Томилу в городе, Иванка спросил его, почему он давно не приходил, и летописец ему обещал, что придет.
Иванка нетерпеливо ждал встречи и заранее обдумывал разговор про остров Буян. Он пришел сюда спозаранку, надеясь к приходу друга уже наловить рыбешки, чтобы сразу попотчевать летописца горячей ухой. Рыба с утра хорошо клевала, и Иванка успел в своем замысле. Он разжег постер и подвесил котелок. Было около полудня. В этот час рыба клевала нехотя, и Иванка, мурлыча себе под нос какую-то песенку, не обращал внимания на свои удочки…
Уха сварилась и распространяла душистый пар, вкусно смешивавшийся с горьковатым дымом костра. Иванка вытащил из узелка кусок хлеба, чеснок и соль в тряпице, которую он развернул, чтобы посолить уху.
— Рыбачок, угости ушицей! — внезапно прозвенел над ухом его веселый девичий голос.
Иванка от неожиданности выронил соль. Позади него, держа полный подол свежего щавеля, стояла, смеясь, Аленка.
— Несоленой по твоей милости садись похлебай! — проворчал он, вдруг по неведомой причине залившись румянцем.
— Здравствоваться надо, невежа! — укорила Аленка.
— Христос воскресе! — нашелся Иванка и, чтоб скрыть смущение, быстро вскочил, готовый поцеловать ее.
— Постой, постой, ведь пасха прошла! — закричала Аленка, увернувшись со смехом.
— Пасха прошла, да вознесенья[151] не было. Спроси у попа — можно еще целоваться…
— Ну! И вбыль?! А я думала, целоваться повсядни зароку нет, — поддразнила она. — Да ты дубровишься[152] попусту, а сам и не смеешь!
— Что ж я, живодавом целоваться полезу? Люб насильно не станешь! — Иванка повернулся к горшку с ухой.
— Ты тут пошто? — спросил он Аленку, оправившись от смущенья.
— Щавель собираю.
— Ты тут одна? — спросил Иванка.
— С тобой.
Аленка присела рядом. Он снял котелок с огня. Свою ложку он отдал Аленке. Пока она ела уху, Иванка глядел на нее, не скрывая восторга: раз от разу, встреча от встречи она хорошела все больше и теперь была еще лучше, так, что если глядеть на нее долго, то теплая волна приливала к груди и к голове…
Аленка потупилась, заметив его взгляд, и темный, вишневый румянец выступил на ее щеках…
Она отдала ложку, и он был счастлив тем, что это ложка, с которой только что ела она… Уха казалась ему оттого во сто крат вкуснее, хоть и была несоленой.
Аленка, не встречаясь глазами с ним, срывала вокруг себя одуванчики и плела золотой венок.
— Кому? — спросил Иванка, чтобы не молчать.
— Тебе, Ивушка…
«Что за имя придумала! — про себя удивился он. — Век бы слушал. Все кличут Иванка, Ивашка, а так — никто!»
Она доплела и надела на голову ему венок.
— Какой ты… — сказала она. — Как Иван-царевич.
— А ты — как… как… — он не нашел слова, но она поняла без слов, что хотел он сказать.
— Ивушка, ты б порядился к кому к кузнецам в работу. Время пройдет, и бачка тебя снова примет. Он баит, ты важным станешь кузнецом, а будешь во всем справно работать, придет пора, бачка меня за тебя отдаст… — просто сказала она, словно оба давно разумели, что это общее их желание.
— Он отдаст, а ты-то пойдешь? — спросил Иванка.
Она опустила глаза, только тут подумав, что, может быть, и обмолвилась лишним.
— Пойду, — тихо призналась она.
— Ни за кого не пойдешь за другого? — спросил Иванка.
— А ты не посватаешься к другой? — лукаво спросила она.
— Мне пошто? Али милее да краше сыщу!
— Не сыщешь?!
Иванка взял ее за руку.
— Яснее солнышка чего искать в небе! — ответил он, сжав ее пальцы, и голос его и сами слова закружили Аленке голову. Сладкое томление охватило ее.
— И не станешь искать? — переспросила она, близко заглядывая ему снизу в глаза.
Ее лицо оказалось так близко, а взгляд засветился такой теплотой и нежностью, что Иванка только и мог прошептать ее имя.
