Степан Злобин - Остров Буян
— Слыхал, конопатый пес! — с торжеством заявила старуха, снова сунув к лицу палача все еще не остывший железный прут.
— Иди сюда, бешена бабка, — позвал царский сыщик. — Пошто прилезла?
Только теперь, увидев его, и дьяка, и подьячих, бабка Ариша, выронив прут, бухнулась на колени.
— Князь-боярин, голубчик, — жалобно запричитала она. — Внучка схватили на площади! Не погляди, родимый, что нет у него ни деньги на посул! Ни в чем он не виновен, напраслину наплели…
— Постой, старуха. Пустое кричишь про посул. Не емлю посулов! — остановил окольничий. — Кто твой внучок?
— Иванка — внучонок… Жил у того в подручных, — не глядя ткнула она в сторону кузнеца, — а он для того контарь сладил, — так же не глядя ткнув в сторону Емельянова, продолжала бабка, — а Иванка контарь повез…
— Кудрявый мальчонка тебе внук? — перебил царский сыщик.
— Он самый, кудрявый, глаза поднебесны…
— И волос кудряв, и глаза поднебесны, — опять перебил окольничий, — да больно язык уж востер. Нынче на волю его спусти, а завтра он снова в тюрьму…
— Голубчик ты мой, — завопила старуха, схватив и целуя руку окольничего, — ты только на волю его спусти, а я язычок пришью шелковой ниточкой. Что твоя рыбка станет!..
Окольничий усмехнулся.
— А ты, знать, рыбку свою и со дна-то морского достанешь, упасешь от всякой напасти? — сказал он.
— Хоть морским чертям, хоть боярам, весь потрох повыдеру с корнем! — воскликнула бабка.
— Ох, сама языката! Ты свой бы язык-то ушила!.. И внук, знать, в тебя! — оборвал окольничий и обратился к подьячему: — Слышь, запиши, Алеша, — как его звать-то, парня, — «спустить на поруки бабке»…
…И бабка не шла, словно на крыльях летела домой, как трехлетнего внука, за ручку ведя Иванку по улицам Пскова… Ей хотелось всем встречным, знакомым и незнакомым, сказать, похвалиться, как она вырвала своего любимца из боярского плена. Она успела убедить себя в том, что без нее он был бы замучен страшными пытками…
Они возвращались уже по сумеркам. Дома было темно. Дверь оказалась неплотно затворенной, и сторожка настыла.
— Бачка! — окликнул Иванка. — Бачка!..
Никто не ответил.
Привычно достав в темноте из печурки огниво, Иванка высек огня и заглянул на печку. Там спали только Федюнька и Груня.
В прежнее время Иванка и бабка знали, что если Истомы нет дома, то надо искать его в кабаке. Теперь отвыкли от этого. Вина он не пил ни капли… Где он мог быть? Они сидели вдвоем и ждали ею вечерять. Обоим хотелось есть, но они дожидались. Уже наступила ночь.
— Куды ж он?.. — сказала в раздумье бабка.
Ее перебил стук в оконный косяк.
— Бачка! — окликнул Иванка.
— Эй, бабка, Иван! — крикнули с улицы. — Звонаря в государевом слове на съезжу стащили…
— За что? За что? — закричал Иванка, выскочив вмиг на паперть.
Но неведомый вестник уже скрылся во мраке…
Глава одиннадцатая
Дней через пять после пытки Федора Емельянова пронесся по городу слух, что из Новгорода Великого прискакал знатный гость — шурин Федора Емельянова, старший сын новгородского гостя Стоянова. Он приехал, внимая просьбам своей сестры, умолявшей отца и братьев спасти ее мужа. И все в городе поняли, что алтыны и гривны, собранные «меньшими» посадскими, не перетянут стояновских новгородских червонцев.
Молодой Стоянов проехал сразу с дороги на Снетогорское подворье, где жили царские сыщики, и там же остановился. Сколько ушей и глаз следили в те дни за каждым движением новгородского гостя и наконец уследили: молодого новгородского богача окольничий принял в своем покое.
В ту же ночь Федор был вывезен в Москву тайно, чтобы на него не напала разгневанная толпа псковитян, и молодой Стоянов тоже уехал, захватив сестру.
Лавки Федора Емельянова были закрыты…
А воеводские слуги начали распродавать по торгам разную рухлядь — корыта, ушаты, сита, оконные рамы, лишнюю сбрую, кареты, телеги… Тогда поняли псковитяне, что они «свалили» не только Федора Емельянова, но вместе с ним и самого окольничего и воеводу князя Лыкова, который потакал во всех воровских повадках Федору.
И вдруг в те же самые дни бирючи закричали царский указ об отмене пошлин на соль. Посадские псковитяне радостно передавали друг другу:
«Услышал царь наши печали! Дай бог здоровья Томиле Слепому — потрудился своим писанием: не токмо что ирода Омельянова, не токмо что воеводу князь Лыкова с нашей спины согнал — и со всей земли соляную пошлину снял государь по Томилиному прошенью!»
Не было человека во Пскове, который не знал бы теперь грамотея в лицо, и при встрече на улице сотни псковитян скидывали шапки, кланяясь своему заступнику.
— Велико ли дело грамоту сочинять! — скромно, хотя и с достоинством говорил сам Томила. — Вся сила в единстве, в том, что дерзнули наши посадские за всей державы нужду поднять голос и приписи дать к челобитьицу не устрашились!..
В конце января дошел из Москвы слух о том, что Емельянов в Москве за свое воровство бит кнутом. И в ту же пору въехал во Псков новый воевода, окольничий Никифор Сергеевич Собакин. О нем говорили, что он ставленник боярина Морозова, что он только что пожалован окольничим за какие-то тайные услуги боярину Борису Морозову и прислан «на корм» во Псков, чтобы поправить свою худобу.
Бывший воевода князь Лыков успел уже ободрать воеводский дом и распродать по торгам все, чего не стоило вывозить. И псковитяне с тяжелыми вздохами собирали с города деньги, чтобы устроить заново хозяйство, потребное новому воеводе.
Вслед за отменой налога на соль, когда царский указ объявил о введении старых пошлин, посадские богачи Устинов, Подрез и Менщиков призвали к себе Томилу.
— Слышь, Томила Иваныч, новому воеводе, чай, ведомо, что по твоим моленьям государь согнал князя Алексея и в то место прислал его. Сходил бы ты к новому окольничему поклониться. Он бы твоих советов стал слушать. И нашу, торговых людей, нуждишку сказал бы ему: мы бы трое на откуп взяли градские торга и промыслы, казна бы полней была, и воеводе спокой, — сказал Слепому Устинов.
— Вы для своей корысти весь город хотите покабалить, а я тому не пособник, — ответил Томила. — Да и спина болит от поклонов. Кланяйтесь сами.
Большие торговые люди решили сами пойти к воеводе Собакину с хлебом-солью просить о том же.
Но воевода принял гостей сурово.
— Царские нерадивцы вы! Истинные державы губители! С вашим воеводой князь Лыковым старых недоимков эва сколь накопили! А у меня любимцев по городу нет. Три месяца сроку даю. Трудитесь! Кто сколь государю должен, тащите в казну, а кто станет ленив, того пошлю на правеж, батожьем колотить до уплаты…
Воевода потребовал у дьяка списки недоимщиков и с радостью нашел в них имена любимцев посадского Пскова, людей, которые подписались под челобитьем на князя Лыкова, и в их числе имя Гаврилы Демидова, хлебника, не уплатившего давних пошлин.
Он понимал, что хотя на этот раз должен им быть благодарен за свое высокое и почетное место, но что надо их впредь опасаться, потому что это самые беспокойные люди всего города. Имена Томилы Слепого, Гаврилы, Михаилы Мошницына и попа Якова, чьи подписи были первыми под челобитьем, особенно запомнились новому воеводе, и он жалел, что только один из них был в числе недоимщиков.
«На правеж», — пометил воевода в списке против имени Гаврилы, как и против многих других имен почтенных посадских.
Хлебника привели к воеводе. Он сказал, что дотла разорен Емельяновым, что у него даже нет лавки, за которую он задолжал недоимку, что торгует он теперь в чужой лавке чужим хлебом и не с чего ему так разжиться, чтобы ныне отдать долги.
— А кто челобитную починал на старого воеводу? — спросил Собакин.
— Весь город, и я со всеми, осударь воевода, — признался Гаврила.
— Грамотен! — протянул с насмешкой Собакин. — А ты б, чем грамоты сочинять на бояр да окольничих, об своем торге лучше мыслил. Вот бы тебя никто и не разорил. А ныне что мне с тобой делать? С меня государь недоимки спрошает… где возьму? Иди на правеж!
— Смилуйся, осударь воевода, нечем платить! — взмолился Гаврила.
— Не за то, мужик, на правеж пойдешь, что деньги не отдал, а за то, что, дурак, разорился. Не в свое полез — грамоты сочиняешь, — отечески возразил воевода. — Тебе добра хочу — разуму научить, вперед бережливей будешь! Робята, чай, малые есть? — участливо спросил Собакин.
— Трое малых, — вздохнул Гаврила.
— Ну, как не бить за троих, что их разоряешь! Бог нам для детей богатство дает, а ты порастряс. За то тебе вдвое дадут, — сочувственно подтвердил воевода.
…Гаврила Демидов стоял на правеже у съезжей избы.
«Учат нас, дураков посадских, как жить, — думал хлебник с обидой и злостью, — учат нас, что нет у царя праведных воевод. Одного натужишься скинешь — другого посадят злее цепной собаки. Инако жить надо. Инако и ладить надо. Видно, чья сила, того и право на грешной земле. Знать, и нам свою силу копить!»
