Рагим Гусейнов - Ключ дома твоего
Много было в последующие годы различных подсчетов, докладов, статистических данных, которые измеряли все потери. Было подсчитано и количество обысков, и количество людей, арестованных, безвинно осужденных и расстрелянных. Статистика точно могла сказать, сколько людей было выслано, и сколько из них вернулось обратно. Но никто не подсчитал и никогда не подсчитает, сколько пороков сердца получили дети, в страхе ожидая этот стук в дверь дома своего. Уже знали они хорошо, что после этих стуков люди в черном увозили кого-то из родителей, чаще отца, а иногда и мать вместе с ним. Увозили навсегда, и оставались они на попечении родственников, больных бабушек и тетушек, если они еще были. А в основном, еще не осознав до конца произошедшее, не успев проститься с друзьями, не взяв даже любимые книжки про чудеса тысячи и одной ночи, ошарашенные, оказывались они в школах-интернатах, на попечении чужих людей в одинаковых одеждах. Те, кто попадал в один детский дом со своим братом или сестрой, считались счастливчиками, им повезло, говорили им другие дети. Плохо, когда бросали их по разным интернатам и теряли они связь друг с другом. Многие потом всю жизнь искали своих родных, но не всем улыбалась судьба, и уходили из жизни они, не успокоенные.
Вздыхали все облегченно, если тяжелый стук сапог, замешкав у их дверей, проходил дальше, и, наконец, доносился "долгожданный" стук, слава богу, сегодня не к ним. Ну и что, что к соседу, с которым вместе вырос, на одной лестничной клетке, вместе с которым мечтал о хорошей жизни и на чьем дне рождения, в прошлую пятницу и ты веселился. И если бы тебя еще вчера спросил бы кто, враг ли он, твой друг детства, ты бы возмутился. Но сегодня за ним пришли, и ... ушел он из твоей жизни. Тебе легче забыть о нем, не говорить о нем, ТУДА просто так не забирают, ТАМ все известно. И клеймишь ты отныне позором имя его.
Потом, через много лет, когда далеко от твоего дома, в Москве, уже после смерти главного палача люди, севшие на его место, покаются перед всем человечеством в своих злодеяниях, многие твои соседи, да и ты сам, кого годы репрессии не коснулись, а лишь слегка опалили, не согласитесь с ними. Никому не хочется признаваться в своей слабости, даже перед самим собой.
Немногие из бывших "врагов" возвращались в свои дома. А те, кому повезло, и находили они свой очаг не потухшим, еще долго чувствовали вокруг себя отчуждение. Стыдно было соседям смотреть им в глаза, и потому, чтобы не бередить себе былые раны, закрывали они двери свои перед ними. Кто знает, думали они, не вернутся ли снова люди в черном, и чья это усатая тень померещилась в темном коридоре? И замолкли на долгие годы некогда веселые, многонациональные бакинские дворы.
* * *
Для всех жителей Баку большое серое здание на Набережной, где располагалось главное управление НКВД, внушало страх. Никто не был застрахован от того, что злой рок может бросить его в глубокие, как гласила молва, подземные казематы этого здания. Ужас охватывал каждого от подробностей, леденящих кровь, рассказываемых шепотом на ухо, и сколько там было правды, а сколько вымысла, было неважно, только стучало бешено сердце от услышанного.
В конце зимы 1935 года майор Шямсяддин Шахсуваров, как всегда, выходил с работы через боковую дверь. В половине седьмого темно еще не было. Погода в последние дни стояла устойчивая, без осадков. Казалось, весна в этом году спешила на Абшерон. Такой бесснежной зимы старожилы давно не припоминали и предупреждали, если, не дай бог, зацветут деревья раньше срока, а потом ударят морозы, плакал весь урожай. Подскочат цены на фрукты летом на рынках, тяжело придется простым труженикам, чей бюджет был расписан буквально до копейки.
Он прошел по узкой улочке; по направлению к набережной, здесь он переходил дорогу и по бульвару шел в сторону Девичьей башни. Недалеко от нее, в новом, трехэтажном доме он и жил со своей семьей. Он шел и мысленно улыбался, предвкушая, как встретится со своей маленькой дочуркой(скоро ей будет уже три года), как обрадуется она новым карандашам, которые Шямсяддин купил сегодня днем, во время перерыва, в газетном киоске, как сядут они всей семьей ужинать в большой комнате. Он сядет во главе стола, справа сядет Айша, дочурка Нигяр и сын Аслан, не по годам взрослый, серьезный, сядут слева, напротив матери. "В этом году, в сентябре Аслану уже в школу", вспомнил Шямсяддин.
Человека, который шел следом за ним, от самого управления, он заметил давно и был внимателен. Вначале ему показалось, что это случайность, и никакой слежки нет. Несколько раз Шямсяддин менял направления останавливался, закуривал, садился на скамью, наконец, убедился, этот человек идет за ним. Человек был странным и ступал тяжело. Сыщики, профессионалы так не ходят. Этот сразу бросался в глаза. Шямсяддин вспоминал все, чем он занимался в последнее время, вроде все было в порядке, с этой стороны причин для беспокойства не было. Но тогда кто этот человек? Что ему надо от него? Несколько раз ему хотелось резко повернуться, подойти к этому человеку и, не дав ему опомниться, все выведать. На всякий случай, он потрогал пистолет, который носил под пальто, и, незаметно отстегнув пуговицу на груди, переложил его в правый карман. С предохранителя снимать не стал, но рука, лежащая на рукоятке оружия, пусть даже в кармане, успокаивала. У каменной ограды, отделяющей бульвар от берега моря, где летом загорают дети, Шямсяддин остановился и, сделав вид, что рассматривает валявшуюся вверх дном на берегу лодку, краем глаза внимательно следил за приближающимся человеком. Правая рука крепко сжимала рукоятку оружия.
- Здравствуй начальник, - услышал вдруг он и удивленно повернулся, - не бойся, я без оружия.
- А я и не боюсь. Кто ты?
- Тогда почему сжимаешь пистолет в кармане?
Шямсяддин смутился, и, улыбнувшись, вынул руку.
- Кто ты? Откуда знаешь меня? - спросил он, внимательно рассматривая этого человека
Это был старик. Худой, с грустными, усталыми глазами, подернутыми мутной пеленой, полуприкрытыми тяжелыми веками. Цвет глаз при свете фонаря, где стояли они, разобрать было невозможно, но они были единственными, что выделялось на его осунувшемся лице, с выдающимися скулами. Темное пальто из хорошего сукна, болталось на нем. И хотя, казалось, было оно с чужого плеча, носил он его спокойно, уверенно. И весь он сам, несмотря на болезненный вид, внушал уважение. "Этот человек мне не знаком", - думал Шямсяддин.
- А ты не изменился, возмужал только, но я тебя сразу узнал.
- Разве мы с вами встречались?
- Один раз виделись.
- Когда?
- Ты ведь служил в Казахе?
- Да, - удивился Шямсяддин. - Кто же вы? - в третий раз спросил он.
- Гара Башира помнишь?
- Гара Башир? - Удивился Шямсяддин. - Вы Гара Башир?
- Так изменился?
- Нет, - снова смутился Шямсяддин,- просто я тогда вас не разглядел.
Шямсяддин говорил неправду, на всю жизнь ему врезались в память пронзительные глаза, которые смотрели на него из-под густых бровей, высокого, даже сидя на лошади, могучего человека в черной бурке и надвинутой на лоб папахе. Человека, сказавшего ему только одну фразу: "а вот норов свой, сынок, немного убавь" и подарившего ему жизнь, с которой он тогда уже простился. Сейчас, вглядываясь в эти черты, он находил сходство, но верилось с трудом.
И все-таки, это я, сынок, - ответил на немой вопрос Шямсяддина старый гачаг. - Вернулся я.
Шямсяддин промолчал, не зная, что сказать. Чувствовал он себя перед ним неловко, всегда стояли они в жизни по разные стороны, но чувства вражды к нему у Шямсяддина не было. Хотя и не были они знакомы, знали друг о друге многое. В Казахе, где раньше служил Шямсяддин, о нем осталась добрая память. И гачаги между собой оценили его поведение, отношение к людям. А когда Гара Башир узнал, что ушла с ним Айша, его племянница, запретил всем, под страхом смерти, подходить близко к Шямсяддину, если он каким-нибудь образом окажется в горах. Многое о Гара Башире, Садияр-аге, людях обоих сел - Сеидли и Вейсалли - узнал и Шямсяддин. Рассказала ему все Айша. И не было у Шямсяддина ревности к ее прошлому. Как дочь свою, любил он Лейли, хотя мало времени проводили они вместе. Даже когда Лейли, окончив школу, приехала к ним в Баку, поступила в Медицинский институт виделись они не часто. Несмотря ни на какие протесты матери, просьбу дяди Шямсяддина, как она его называла, и рев малышей, которые обожали свою старшую сестру, и она отвечала им взаимностью, Лейли захотела жить отдельно. Они сняли для нее и двух ее подруг, с которыми она вместе училась, комнату недалеко от института в квартире пожилой немки. В квартире был телефон, и Айша теперь могла в любую минуту позвонить и поговорить с ней. По-другому понимал теперь Шямсяддин и Гара Башира, и ему подобных. Понимал и уважал их, что не изменили они своим идеалам, ценностям, усвоенным с кровью матери, и защищали их, пока были силы. Многие погибли в этой неравной борьбе, другие, которые не сдались, ушли за границу, в основном через горы, в Турцию. Гара Башир, как слышал Шямсяддин, тоже ушел, и потому видеть его здесь, в Баку, перед самым главным управлением, отвечающим за его поимку, было для него странно.
