Петр Краснов - Понять - простить
Игрунька знал себе цену. В своем дневнике за полгода до революции он отметил день выпуска из корпуса такими словами: "… В 1916 году я окончил курс наук в роте Его Величества 1-го кадетского корпуса. Если можно сказать, жизнь открыла для меня парадный подъезд, и я гордо вошел в него в блестящей форме Николаевского кавалерийского училища. Это было 1-го октября 1916 г …"
Наскоро проходимые науки… "Рой товарищей лихих". Лошади, конюшни, манеж и мечты о славе, подвиге, о красоте войны. От ее ужасов молодое сердце отмахивалось. В лазаретах глаза видели миловидных сестер. Не замечали раненых. Ранение — страница красивого романа. Кругом неслась напряженная жизнь. Сплетни захлестывали удушающую петлю на шее императорской фамилии. В слепом безумстве, очарованная дьявольскими чарами Распутина, императрица слабыми руками пыталась вывести русский корабль на спокойные воды… В Думе говорились речи. Микроб болтовни заражал русских. Лгали и клеветали Милюковы, Гучковы, Чхеидзе и Керенские, торопясь дорваться до власти и захватить пиратским наскоком государственный корабль в свои руки.
Что до того было Игруньке Кускову? Он и имен их не знал. Он не читал газет. Какое ему было дело до политики? В их лихом эскадроне, у полковника Левенца, знали фронт, чтили заветы и традиции славной школы.
А через год — "червонный доломан и ментик, сотканный из тучи" — корнет гусарского Чернобыльского партизана Долохова полка!
В дни отпуска — у матери, на Офицерской, с братом Олегом и сестрой Лизой по вечерам в столовой, у лампы — Игрунька вслух читал "Войну и мир" графа Льва Толстого. Денисов Васька, Долохов — великие партизаны великой войны!
Мировая война шла на фронте, и уже был ранен и остался в строю отец, и был ранен и лежал в полевом госпитале старший брат Светик. Она манила романтическими возможностями, имя полка звало на подвиги партизанщины, и Игрунька, преодолевая лень, изучал немецкий язык, чтобы, как шеф его будущего полка, ходить в тыл, переодевшись в немецкое платье, и готовить страшные удары после личной разведки.
В нем возрождались Кусковы. Так писали и отец с войны, и тетя Липочка, хранительница семейных преда ний из Москвы. В 1916 году, накануне революции, Липочка мечтала, что Игрунька завоюет счастье, что он выкупит Тополевый Лог, восстановит их дом и герб, и на сухой ветке с опавшими листьями рода Кусковых Игрунька рисовался тете Липочке самым крепким побегом. Ее дети были не в счет. Они были — Лисенко. Их род шел от полотерного мастера… Другое дело — дети брата Феди: все военные, один уже офицер и два вот-вот офицеры…
Жить хотелось. И те, кто отживал жизнь, не понимал этой мертвой хватки за блага жизни, в которой схватились молодежь пролетарская с молодежью дворянской.
Игрунька, мечтавший о том, какие «бриджи» крапового цвета закатит он себе к производству, как поедет к родным своего товарища в их имение и как подтянет и подбодрит по-гусарски свой молодецкий взвод, не замечал, что все суше и холоднее выслушивал его мечтания седлавший ему коня Гренадера вестовой Лазурченко… В молодом упоении он не видел, что стремена и мундштуки не всегда горели, как серебро, и чистка лошадей начинала хромать в школьном эскадроне.
Он слышал резкие окрики полковника Левенца, любовался им, своим кумиром, лучшим ездоком Офицерской кавалерийской школы, и думал: "Когда буду кричать на солдат, надо будет наиграть такой же чуть хрипловатый тон голоса, — это красиво".
По вечерам из коридора от казаков сотни неслась хватающая за душу песня казачья:
Засвистали козаченьки в поход с полуночи, Заплакала Марусенька свои ясны очи.
Игрунька, громыхая шпорами, шел от казаков в эскадрон и брал гитару. Звенели струны в курилке, собирая хор молодежи. Грудным голосом, по-цыгански, пел Игрунька:
Тоска… печаль… надежды ушли…
И смыкались за ним мягкие, бархатные голоса юнкеров, как смыкается в плотный строй рассыпанная лава:
Молчи, грусть, молчи. Не тронь старых ран.
Счастья любви дорогой не вернуть никогда… никогда…
Звенела гитара…
Голос Гиги Воротынского гудел шмелем, затихая.
За окном — декабрьский вечер, видны заиндевелые, осыпанные снегом, черные сучья деревьев училищного сквера, улицы Петербурга под снежным пологом, знакомые извозчики… Послезавтра — отпуск… мама… кот Топи… Олег, Лиза… Мариинский театр… «Жизель»… "Арагонская хота" — и в ней Танюша Лоскутова. Она любит Игруньку… "Ну и пусть любит".
Наташа не сумела, а может быть, и не хотела так воспитывать сыновей, как Варвара Сергеевна воспитала своего Федю. Наташа была свободнее. Сказалось время. Игрунька делал, что хотел, не забывая хранить имя Кусковых и офицерскую честь.
Игрунька знал, что делать долги нельзя, что нельзя играть в карты, потому что отец небогат, живет на жалованье… Но поиграть с хорошенькой корифейкой?.. Почему же? Это не мешало ему любить Маю Ожогину, сестру его товарища и друга. То одно — это другое… Может быть, будет и третье?
Микроб анархии носился в воздухе и заражал.
Дошли до училища слухи об убийстве Распутина. Одни говорили, что его следовало убить, другие — что нельзя было вмешиваться в личную жизнь Государя.
Но… как выйдут бриджи у Каштана, и можно или нет заказывать форму мирного времени, кончится к осени война или и они захватят ее, дадут или нет после выпуска отпуск — это все было интереснее Распутина и всей городской шумихи.
Так, незаметно, к ним, юным, к ним, бодрым, к ним, смелым, к ним, восторженным, подошла революция. Она пламенем пронеслась по училищу. Вестовые солдаты на глазах у Игруньки и юнкеров убили эскадронного командира полковника Левенца. Огонь солдатского бунта бушевал по училищу, и как степной пожар не зажигает молодой травы, но только опаляет ее поверху, так и это пламя не сожгло молодежи, но вложило в ее сердца острое, жесткое чувство недоверия к солдату-насильнику.
Но настали — лагеря, съемки, ухаживание за дачницами в Дудергофе, и опаленная, поникшая было трава зазеленела и воспрянула снова. Жить она хотела. Жить, во что бы то ни стало!
II
Игрунька Кусков и Котик Ожогин стали офицерами. В «червонном» доломане с золотыми шнурами под солдатской шинелью, с шашкой на боку, Игрунька ехал в купе 2-го класса в отпуск к Ожогину. В коридорах было полно солдат. Они сидели на мешках, лежали на полу. Когда через их толчею протискивался Игрунька, они тупо и злобно смотрели на него, смолкали, не сторонились, не вставали, чтобы дать дорогу, и сплевывали шелуху от подсолнухов куда попало — на пол и на шинели товарищей. "Почему они злы? — думал Игрунька, — почему они не любуются мной? Разве много таких молодцов-корнетов в русской армии, как я? Разве они не понимают, что я еду на войну?.. Да… милые мои, корнет Кусков, такой молодой, ему еще и девятнадцати лет нет, едет на войну. Заедет в Спасское, к своему другу Котику, на пятнадцать дней, а потом в Прокутов, — и вы скоро услышите про партизанские подвиги корнета Кускова…"
Хотел заговорить Игрунька с кем-нибудь из солдат. Присматривался… Хмурые, замкнутые лица. Своя забота у каждого. Точно не русские в вагоне. Да и люди ли?
"Нет, не поймут они меня. Ничего не поймут".
Не радостно, а страшно было в отделении с Котиком Ожогиным.
Вечером проводник зажег в фонаре толстую свечу. За окном с оборванной занавеской холодная ночь стремилась вдаль, и не было ничего видно в степном просторе. В коридоре темно. У окна два солдата прижались лбами к холодным стеклам. Игрунька подошел к ним.
— И все-то чернозем, братику мой, и все чернозем, — говорил смуглый чернявый артиллерист. — Я эти места знаю. Исходил батраком, изъездил степь-матушку. Вся скрозь черноземная. Отселева верст за тридцать коннозаводская земля пойдет, казенная. На каждую лошадь по шестнадцать десятин отведено.
— А крестьянину на двух разгуляться надо… Дела!.. Лошадь им дороже, — вздохнул маленький плотный пехотинец с лохматыми волосами и красной шеей.
— С екатерининских, сказывают, времен заводы стоят. Жеребцы, кобылы, молодняк, и люди при их слободами живут. Ну, совсем крепостные. Рабен — управляющий был. Всех девок перепортил.
— А они что ж?
— Молчат. Темный народ. Поп да помещик — всему нашему горю заводчик.
— Тоись своими руками задушил бы! — Придет срок — задушим. Нонче — свобода.
— Лошадь. И чтобы эдак шестнадцать десятин.
— А дальше казаки пойдут. Донские… Тоже земли богато. Он сеет кое-как. Все одно, не управится. И тоже — табуны, табуны… Где пятьсот голов, где шестьсот, а овцы этой самой тысячи. И все-то он беднится, на крестьянское добро зарится. Помещик живет, — где пять, где и все десять тысяч десятин. Всего-то и не пашет. Целинной оставляет. А еще дальше — опять коннозаводская степь залегла… Ну и места! И тоже помещик. Он, слышь, лошадь в ремонт сдает, и за то по три копейки с десятины в казну платит… Аренды…
