Андрей Зарин - Кровавый пир
– Митрополит Иосиф смирился, – говорили они, – а мы и тем паче!
Народ стал креститься, целовать крест и кланяться Василию.
После присяги он объяснил им порядок управления. Велел выбрать тысяцких, сотников, пятидесятников и десятников и прибавил:
– А до прихода самого батюшки Степана Тимофеевича я атаман у вас, а Григорий Савельев есаул мой. У нас про все спрашивайте! К завтрому выберете и завтра добро дуванить будете, а теперь и по домам. Ишь, ночь на дворе!
Солнце действительно уже давно закатилось, и вечерняя тьма покрыла землю. Народ, гудя, как рой пчел, потек назад в город, но не для того, чтобы спать, а чтобы продолжать пьянство, буйство и разбой. Кабаки стояли раскрыты настежь, у некоторых домов стояли прямо на улице выкаченные из погребов бочки с выбитыми днищами.
– Гуляй, казак! – весело говорил Гришка. – Ой, любая жизнь! Ни тебе горя, ни тебе заботы. Придет смерть – помирать будем! Пойдем, Вася! А?
– Нет, – сухо ответил Василий и поехал к воеводскому дому.
Все время, когда он и говорил, и принимал присягу, и разделял новых казаков, только одна мысль о Наташе жила в его голове и сверлила ее словно буравом. Неужели умрет? Неужели все его страдания, и его разбойничество, и его любовь останутся без награды?.. Где правда?..
– Не будет того! У смерти вырву! – крикнул он почти в голос и вошел в разграбленные покои.
Кругом было темно, уныло и пусто. Шаги его гулко разнеслись по пустым переходам. Он едва нашел в темноте горницу и, отпустив часовых гулять, тихо вошел. Горницу освещали лампадки, и при их трепетном свете высокая белая постель, на которой лежала Наташа, показалась Василию катафалком. Он даже задрожал от страха и, крадучись, словно вор, подошел к постели. Он не узнал Наташи. Вместо мертвой бледности лица он увидал пылающие как жар щеки. Недвижная раньше Наташа металась по постели, сжимала руки и быстро, быстро говорила:
– Пощади! Оставь! Ведь он старик, седой, слабый! Не мсти ему! Ай, огонь, кровь! Зачем ты меня тащишь? Оставь меня! Ха – ха – ха! Да! Я прокляла тебя! Уйди… кровь! Я боюсь крови! Поди умойся!
– С нами крестная сила! – в испуге крестясь, отшатнулся Василий.
– Тсс! – зашипел у него под локтем карлик.
– В нее вселились бесы?
– Огневица это! Ух! Страшная немощь! Десять ден она будет кричать и корчиться!
– С ней можно говорить?
Карлик покачал головою:
– Нет! Она теперь как безумная! Она ничего не видит, ничего не слышит. Тсс!..
Больная заметалась и заговорила снова.
Она вспоминала свои свидания, звала Василия, называла его нежными словами, потом клялась отцу, что любит одного Василья.
Он закрыл лицо руками, опустился на пол и зарыдал.
Карлик дал больной напиться, потом сел подле Василия и ласково заговорил:
– Ты бы лег, пан мой! Я буду с нею и не засну, а ты устанешь! Смотри, какие у тебя сухие руки, как горит твоя голова, а у тебя много дела!
– Уйди! Я не могу заснуть. Вылечи мне ее.
– Как Бог! Я помогать буду, а сам ничего не могу! – заговорил карлик. – Ведь мне, пан мой, мне ее как душу жалко!..
– Город сожгу, в церквах надругаюсь, если помрет она! – простонал Василий. Карлик задрожал. Больная снова начала кричать и метаться.
Она звала кого‑то на помощь. Ей виделись всюду кровь, отрубленные головы. Карлик поднес ей питье, и она вдруг закричала:
– Это кровь, кровь! Я не буду пить ее. Я видела, как она текла в чан и дымилась!..
Голос ее гулко раздавался в пустых горницах, и Василий вздрагивал от суеверного страха.
Она видела, может быть, смерть отца и брата!
При этой мысли он вскочил и схватился за голову. Да нет! Она, вероятно, сразу сомлела от страха.
Наутро он вышел принять выборных и следить за дуваном, и все с невольным состраданием посмотрели на него. Волосы его всклокочены. Воспаленные от бессонных ночей глаза горели сухим блеском, лицо потемнело и осунулось, и он казался страшен, как мертвец.
– Ну, ну, братику, – сказал ему Гришка, – этак ты и батьки не дождешься, я тебя в домовину упрячу! Ни, треба горилки выпить. Да много горилки, чтобы с ног сбило!
– Выпью, – согласился Василий, – иначе силы моей не станет.
– Вот это так! Вот‑то по – казацки! – обрадовался Гришка. – Идем теперь дуванить, а потом продуванивать! Ха – ха – ха!
Страшную жизнь повел Василий. Казалось, днем он хотел в вине залить все горе, которое накоплялось за время бессонной ночи.
Прислушиваясь к бреду больной, он смутно начинал догадываться о причине ее болезни, но догадки были так мучительно ужасны, что он старался скорее утопить их в вине, чтобы они не разгорелись в его мозгу пожаром.
Гришка смотрел на него и только качал головою.
– От, и то бабы робят, – с возмущением говорил он, – был казак, удалый казак, а что с него сталось? Скажет батька той дивчине спасибо!..
Василий мучился.
– Скажи, скоро она в себя придет, чтобы с ней говорить можно было?
– Ой! – вскрикивал карлик. – Ни Боже мой! Она без памяти еще, может, целую неделю пробудет, а очнется такая слабусенькая, як былиночка. Дунь – и нет! Она пана любит, бардзо любит. Увидит его. Ах! И умрет!
Хитрый карлик уже понял страдания Наташи и грустную повесть ее любви и в то же время боялся даже намекнуть на свои догадки Василию.
При этих словах карлика Василий поникал головою. Он и ласкал карлика, и пугал его своими вспышками гнева. После дувана он надавал маленькому знахарю столько добра, сколько тот не имел за всю свою долгую жизнь, если сосчитать все его за то время доходы.
– Больше дам, – говорил ему Василий, – если ты ее вылечишь, а нет…. – И он только сверкал воспаленными глазами, отчего у карлика тотчас начинали стучать зубы.
– Атаман, – сказал ему однажды утром Гришка, – Ивашко Волдырь приехал!
– Где? – встрепенулся Василий.
– А где ж быть ему, как не в кружале.
Василий торопливо пристегнул саблю и пошел в кружало. Правая рука Стеньки Разина, так сказать его министр, сидел в кабаке, окруженный сотниками, и пил уже десятую чару за казацкую вольность, когда вошел Василий.
– Ото и сам атаман! – воскликнул Ивашка, грузно вставая. – Ну, почеломкаемся, казаче!
Он крепко стиснул Василия и поцеловался с ним трижды.
– Батька тебе поклон шлет и благодарность, что ему город взял, а завтра и сам будет. Да, чур тебя! – вдруг оборвал он свою речь и осмотрел Василья пытливым оком. – Али с тобой трясучка была, али огневица, что такой стал, что и в домовину краше прячут?
– Зазноба к нему тут привязалась… – смешливо начал один казак и тотчас осекся, увидев сверкнувший взгляд Василия.
– После скажу тебе, что у меня за горе, – сказал ему тихо Василий. Ивашка только потряс своей чупрыной.
– Ну после так после, а теперь пить будем, друже!
– Я от чары не сторонюся! – ответил, присаживаясь к столу, Василий, но Ивашка не обрадовался потом его компании. Словно туча нависла над всеми, и пилось и пелось как‑то нескладно.
– Ой, друже, друже, – бормотал Ивашка, – испортили тебя дивки, нехай их!
– Ну, а что с тобою? – спросил он Василия, когда к ночи, взявшись за руки, шли по домам. Василий знал уже, что как ни пьян Ивашка Волдырь, а голова у него всегда свежа, и без утайки рассказал ему про свое горе.
– Ц – ц-ц! – чмокнул Ивашка. – Горе твое – горе; только не казацкое, друже! Батько не любит этого. Придется тебе зазнобу свою до времени оставить здесь, потому батько больно заскучал по тебе, а сказать ему – беда! У нас он строг насчет бабы. Свою полюбовницу сам в Волгу бросил, а наших прямо вешает али казаки рубят.
Василий вздрогнул:
– Не хотел я идти с ним, здесь хотел остаться!
– Худо! – покачал головою Ивашка. – На нее беду накличешь. Прикажет в воду посадить али просто повесить! Ни! Ты ее тут оставь. Сыщи ей местечко. Она выправится потиху, а ты и тут. И куда тебе ее больную? Так‑то!..
Василий поник головою. В эту ночь он страдал так, что карлик несколько раз подходил к нему и говорил:
– Не тоскуй! Она поправится! – и при этих словах жалел в душе его еще более.
– Ах, теперь, Викентий, новая беда! Еще горшее!
– А что? Может, я помогу?
– Батька наш сюда едет, Степан Тимофеевич. А послезавтра дале пойдет и меня с собою утащит. Я уйду, а на кого ее, голубку, оставлю?
– А со мною? – ответил карлик. – Я ее как свое око беречь буду!
Василий покачал головою.
– Что ты? – сказал он. – Здеся будет пьянство да распутство. Придут к тебе и ее возьмут.
Карлик опустил голову, но потом вдруг хлопнул себя рукою по лбу:
– Стой! У меня тут друг есть! Русский поп, отец Никодим. Старый он, да такой ли добрый. Дом у них что острог. Крепкий. Работник есть! Ты еще кого оставь тут. Вот мы и удержим ее!
Василий благодарно взглянул на карлика.
– Верю я тебе! – сказал он с горячим чувством. – Коли уеду, на тебя одна надежда. Убереги! И тебя, и попа твово осыплю!
– На что нам золото! – ответил карлик. – Я и так доволен твоею милостью!
