Андрей Белый - Том 4. Маски
И — вдруг он:
— Бумагу-с!
Схватила бумагу.
— Бумага, — слетев с подоконника, стала с бумагой.
Профессор чертил на бумаге число; и, забывшись, мурмолку схвативши, ее всадил в космы; она с головы повалилась бы, мялась, топталась бы пяткой, кабы не рука, подобравшая из-под профессора и положившая пестрый предметик на столик, откуда обратно хватался он.
— Вот, — показал на фигуру числа.
Но никто не поднялся: увидеть фигуру числа; лишь Пэпэш перевесился пузом; и пузом откинулся.
— Вы извините, какая же связь, — князь, смеясь, — этих выспренних мыслей с действительной жизнью?
— Такая-с: число — композиция, целое.
— Общее?
— Ах, да отвыкните, батюшка, — «батюшку» он разрезалкой тыкнул, — от… от… — искал слов, — от безграмотного выражения: «в общем и целом…»
Мурмолку в затылок.
— От смеси понятий…
Мурмолка упала.
— Сливающих принципы, в корне иные-с…
Мурмолку затаптывал.
Громкий расчмок: это воздух лобзал Николай Николаевич.
— Общее-с, — ну-те-с — понятье анализа; «целое» в логике аритмологии — образ, фигура; там — счет, обобщающий; здесь — построение!
И упреждая движенье руки Серафимы Сергевны, присевшей на корточки, чтобы мурмолку спасти, он, — на корточки: с ожесточением вырвал мурмолку, всадивши мурмолку в вихры; и показывал крепкие белые зубы.
Мурмолка — свалилась; и — пала, подхваченная Серафимою.
— В общем и целом есть гиль, тарабарщина, едущий, ясное дело, «в карете верхом»: набор слов!
Куланской, отзываясь на шутку профессора, прогрохотал каблуками и задницей, дернувшей стул, или — стулом; сидел перекошенный и глуповато отдавшийся фырканью; а Николай Николаич расжимами в воздухе пальцев, откидами корпуса вылился весь в вопросительный знак.
Никанор, — отзываясь на жест психиатра, — с сарказмом ему:
— Так вы с братом, Иваном, по-видимому, — не согласны?… Мысль брата, Ивана, вопрос поднимает, по-моему… Что?
Но Пэпэш, не ответив, сдавил из приличия иком — зевок.
И вперившись в Пэпэша, профессор стоял: головою серебряною на оконном квадрате; за ним вдалеке рисовались заборы; повесились пересеченные, черные вычерчи, ветви, — на светлые тверди.
И голову эту из ярко-кровавого золота листьев обрызгали светлые просветы зорь.
Серафиме Сергевне казалось, что выписан он Микель-Анджело, фрескою, — под потолок: —
— Моисей, —
— громко грянувший в пол с высоты потолочной Сикстинской капеллы.[95]
Да Лева ж Леойцев!
— Теория чисел врывается в диалектические представленья, меняя триаду в тетраду, в гептаду, в какое угодно число; треугольник, как синтез «трех» в целом, — профессор ногою притопнул на «целом», — проекция в плоскость тетраэдра, иль пирамиды, допустим, которой квадрат — основание; общее синтеза, — третьего-с, трех-с, — в четырех-c, — разъяснил, — треугольниках-с, нам нарисует семь фаз диалектики, не нарушая триады никак, потому что понятье гептады — понятье триады в разверте спиралью вращаемого, говоря рационально, тетраэдра.
И — подождал:
— Диалектика, ясное дело, имеет свою диалектику в свойстве числа; если этого мы не усвоим, то и диалектики мы не усвоим; и будем по кругу вращаться, себя повторять, потому что — в спиральном разверте она; и триада — растет: переходит в сращенье триад, в свое целое; символ его есть «четыре»; так «пять» — теза в целом; гексада — вариация в целом двух, как антитезы. Гептада есть синтез в понятии «целого»; я — повторяю: не «об-ще-го»!
Оргии блесков — очки Куланского; оттенками пырснувши, переливались: —
— Вниманье! —
— Прекрасно! —
— Очками кричал из-за плеч; оратории стулом наигрывал; книжечку вынул ядреным, мужицким движением; чмыхнул.
Отдернулся князь, вероятно подумав:
— Невежа!
И сдержанно около носа платком помахал; и волной тройной одеколон разливался; не выберешься; нет — как он затесался сюда? Притащила — сенсация; пресса кричала:
— Открыл!
Появленье сюда — лишь желанье глазами пощупать сенсацию (дамы — материи щупали; — «лев» же кадетский профессора глазом ощупал).
Решил: никакого открытия не было; был — старикан шутовской.
Он не слушал: в нем выступили: перебрюзглая пухлость, просер перезрелый; да дряблая смятость — не бледность щеки, перечмоканной, видно, кадетскими дамами.
Вместо теорий — только теории от Милюковера и от Винаверова: вот так «лев»!
Просто: —
— Лева Леойцев, — каким он учился в гимназии у Поливанова!
Куклу глупую, пусто надутую, фронт политический выбухнул в воздух.
Трюх— брюх
И профессор ему:
— Сударь мой, — надо помнить фигуры комплексов. Не выдержал князь:
— Для чего?
— Для того-с! Дело ясное: яритмология есть социология чисел; в ней принцип комплекса есть такт социальный, безграмотно так нарушаемый.
Чуть не прибавил он:
— Вами-с!
Ногой и локтем кидался, как вьолончелист, исполняющий трудный пассаж, — Куланской; виолончель, стуло — пело; и шар, яр и рдян, — там упал: за окном; и медовый косяк стал багровый.
Тогда Николай Николаич — с наскоком, с отбросом, со скрипом стола, — Синепапичу что-то доказывать стал; Синепапич безмолвствовал, ручкой укрывши зевок.
Николай Николаич, увидел зевок, точно руки омыл; он рукою бросался за мухой: его интересы — что? Муха-с, а не Синепапич.
Да, да: обнаружилось, что Синепапич, — не муха: подмуха!
Профессора ж, — если бы даже оставили здесь, Николай Николаич теперь из лечебницы выбросит: выеденное яйцо, — не больной!
И — не выдержал:
— Можно подумать, — коллега Коробкин читает нам курсы по психиатрии.
Профессор как дернется, как побежит на него:
— Да-с, — без Абеля психиатрия, как всякое звание, — бита-с… А мы — лупим мимо; мы вилами пишем по, ясное дело, воде!
И затрясся под носом он:
— Трюхи да брюхи-с! Присел: рукой — в нос:
— Получается — «в общем и целом». И — шиш показал он:
— Без масла-с!
И тотчас к окну отошел; и — задумался; и — стал суровый; и — мучился, что неответственно он безответно внимавшим ему неответственным, бисер метал; и себе самому он внимал, в окно глядя, где строились —
— в карем пожаре окраины, где — стеклянистая даль, где смертельное небо, в которое вломлены гордого города грубыми кубами абрисы черных огромин, —
— домов! Серафиме Сергевне казалось, что мраморною бородою и рогами на кафедру входит, чтоб истина блошьему миру читать, — Моисей Микель-Анджело. Встала с ним рядом.
Как в увеличительных стеклах, слагающих блеск нестерпимый, — до вспыха, из глаз ее вспыхнуло то, чем светилась душа: они стали — две молнии!
Наденька, Киерко, Томочка!
— Как? — Куланской, наклонялся к князю. И князь, показавши рукой на профессора:
— Как-нибудь, что-нибудь там.
И — грудь выпятив, горло прочитавши, — встал; и к профессору: «все-таки» рад он —
— без всякого «все-таки» он поздоровался.
— Все-таки: случай приятный… Так, все… К Николай Николаичу:
— Павел, увы, Николаевич — ждет… Николай Николаевич, мне чрезвычайно приятно… вас к делу «Союза» привлечь, — кстати уж… И — замин.
— Кстати.
Задержать пожатия; и — с плеч долой: он — исчез.
И за ним: Николай Николаич и Тер-Препопанц: коридором зашаркали.
А Синепапич пищал Никанору Ивановичу из угла: затяжная болезнь; но здоровообразием станет она; обитатели шара земного — здоровообразы; земной шар — лечебница; буйств никаких, — значит: что же держать его!
— Что вам, профессор, здесь делать-то? Дома, поди, — лучше будет?
Сердечно пожал ему руку; и — ринулся к этой руке Куланской.
Был услышан, когда две спины в сюртуках проходили сквозь дверь коридора, восторженный вскрик —
— «голова за троих!» —
Куланского. Профессор же с бледной, как мел, головою, поставленный наискось, вдруг просутулясь, осел, стал расплеким, губа отвалилась; и шрам прочсрнился; казалось: дорогою ровною шел; и наткнувшись на мрачную пропасть, — отдернулся; странно глазную повязку рукою сорвал и кровавою ямой глазницы показывал — ужас.
— Зачем это вы, — Серафима его оправляла: глазную повязку надела; а он, отдавая себя в ее руки, прощален с «малюткой» своей, от которой его отрывали:
— Куда я пойду, — дело ясное?
— Дом?
— Дома — нет: никого.
— Дома — нет!
Уронил меж ладонями голову. А Никанор — по плечу его:
— Ты, брат, Иван, — не волнуйся… Так чч-то: образуется… Есть помещенье, возможности… Ты, я — так: ум хорошо, а два — лучше… Три — лучше всего: Серафима Сергевна, — так-эдак. Втроем проживем!
