Андрей Белый - Том 4. Маски
Но не повертывая головы, не сжимая руки, с сухотцею профессор ладонь ему сунул:
— Могу вам служить?
Ладонь выдернул.
Князь был фрапирован.
— Прошу!
Нос на маленького: —
— как —
— как —
— как?
Сине-па-пич?
И — нос Синепапичу.
И — Синепапич ему:
— Синепапич!
— Так-с, — прыгал с потиром ладоней вокруг Синепапича, — имя-с, — взять в корне… и, — в корне взять… отчество?
И — Синепапич ему:
— Питирим Ильич.
Взгляд уважения на Питирим Ильича отмечал всю дистанцию меж единицей с нолями и между нолем; он, сердечно приставив два пальца к очкам, нос просовывал свой между пальцами; вот он какой, — Синепапич: бесплечий чернич; но, как меч и как бич — труд, кирпич, разбивающий психиатрически школу Пэпэшеву.
И — ринулся к креслу, чтобы Синепапичу кресло вкатить под коленки, величие князя светлейшего перенеся к Синепапичу; а — невеличка какая! Макушкою князя в микитку, а носом — под пуп.
Кресло выкатила Серафима Сергеевна, ланьим движеньем слетев с подоконника; в ней жест профессора всплыл, точно в зеркале; грацией нарисовался: в улыбке, с которой она от профессора перенеслась к Синепапичу.
Грации этой не видели; ведь для влетевших она — скучноватое рукопожатие, или — претык: время ж дорого!
А Синепапич, профессор, коллегу, профессора, спрашивал:
— Нравится вам в этом розовом доме, профессор? И руки профессор развел иронически:
— В желтом, хотите сказать? Что его перекрасили в розовый цвет, это только подчеркивает…
Не окончивши фразы, он сел.
Николай Николаич, хозяйское око напуча, пожал лишь плечами; оглядывал комнату:
— Стулья-то где?
К Плечепляткину дернулся:
— Стулья.
И вылетел бомбочкою Плечепляткин, студент, Куланскому и князю по стулу втащить.
Синепапич у столика сел; князь; оправивши фалды, осанисто сел пред профессором; а Куланский сел за князем, он дивное диво, мечту, — не профессора, — видел впервые; и скорчился робко за князем.
Висело молчание.
Вечность — младенец играющий
Паузу князь, вероятно, нарочно продлил — склоном лба и бородкой; как ласково щурился он и как бархатно высказал тенором внятным:
— Давно искал случая я навести вам, профессор, визит, — где был прежде? — чтоб дань удивленья, — соболезнования чуть-чуть он не дернул было; и, — помедлил, — с осмотром прекрасного здания этого: соединить.
И бородкой на фавнову рожу: в окно.
На дворе он с Пэпэшем любезничал: цель посещенья — лечебница-де не визит; Пэпэш, боднув ножкой, вскричал Препопанцу глазами:
— Вы слышали, что было сказано — там? И вы слышите, что говорится теперь?
Наступило молчанье; всем стало неловко; профессор, стреляя очковыми стеклами в руку, рукой барабанил; он не отзывался.
Все ж экзаменуемый возрастом, знанием, опытом, силой таланта и видом, и позою экзаменаторам робость внушал, как экзамен начать?
И — с чего?
Но забывши о всех, через голову всех — к Серафиме Сергевне он, суетясь озабоченно носом:
— Вы, ясное дело, впишите: для памяти.
И преисполненный думы, свирепо локтями на стол он упал:
— Минус «бе», плюс два «це», взяв в квадрат!
Синепапич, сидевший за пузом Пэпэша, — на пузо Пэпэша, который, довольный таким оборотом беседы, с убийственным юмором, впрочем почтительным, выдал курьезный секретец, — «игру на дворе», — Синепапичу:
— Это-с, — наглядное изображение формул в пространстве.
— Скажите пожалуйста! — князь.
И улыбки не сдерживая, бросил взгляд Синепапичу, двинулся белой рукою, отставив мизинец; спросил деликатно: какими мотивами руководился профессор, — абстракцию, формулу, перелагая во что-то подобное,… — слов не нашел он.
И — задержь, замин:
— На каком основании?
Двинулся корпусом вместе с рукой: полновесно.
Профессор, упавший на локти, как ждавший атаки солдат, из окопа штыком вылезающий, — носом на князя полез из-за столика:
— Для упраженья ума-с!
И отбросившись к спинке, на ручку припавши, рукой Синепапичу высказал:
— Я держусь мненья, что Спенсер был прав, выводя из игры достижения высших способностей, — и облизнулся, как кот перед мясом, на мысли свои, — меж игрой и фантами нет перехода; и нет перехода меж знанием, — выпрямился, озирая их всех, — и фантазией; так полагал Пирогов.
И огладился.
— Так полагаю и я.
Явно — князь не понравился; явно — по адресу князя он выбросил:
— В ком нет игры, тот едва ли способен к культуре, — что? — к князю.
Но Спенсера князь не читал; Пирогова не знал; он уныло осекся; и хлопал глазами в окно, под подъезд, над которым баранная морда, фасонистый фавн. — Николай Николаевич, —
— пучился.
Тут Синепапич, забыв про экзамен, со вздохом, исполненным сентиментального воспоминания, — в нос: для себя самого.
— Гераклит полагал, будто вечность — младенец играющий.
— Темным его называли, — отрезал Пэпэш.
Синепапич, — вот шельма: ломал дурака?
А профессор очками блеснул:
— Диалектику мысль Гераклита ясна.
Но согласие экзаменатора с экзаменуемым в пику Пэпэшу — пощечина.
И Николай Николаич напучился в окна.
Там тень появилась из ниши: суровые, сине-лиловые ниши пред вечером; фоны фронтона — багровые.
Твердая морда из сумрака —
— в черные ночи —
— морочит.
Теория чисел
Бит экзаменатор, князь, — экзаменуемым!
— Шахматы, лучше заметить, — теория чисел «ин стату насценди»[90]…
— Теория чисел имеет историю? — бросил вопрос вперебив Синепапич.
Профессор, как конь боевой, отозвался:
— Начальный трактат по теории чисел написан Лежандром в средние столетия.
Встал:
— Восемнадцатого.
Распрямился.
Но вдруг перегляд Синепапича и Куланского; кивок Куланского, что — «так»; «настоящий экзамен» — прошлось в Серафиме Сергевне:
— Он выдержит ли?
— Извиняюсь, профессор, я — не специалист, — Синепапич опять вперебив и с какими-то тайными целями выставил нос из-под пуза Пэпэша, — как вы характеризовали б теорию чисел?
Он только что выбил теорию чисел историей чисел; теперь выбивал он историю чисел теорией; так он, вбивая вопросы в вопросы, сбивал; генетический «приус» — «постфактум» логический; сколькие сбивом таким заставляют ответчика глупо разыгрывать неисполнимую роль: коли ты о хвосте, — сади в голову; о голове — сади в хвост!
Узнаете себя, мои критики?
Явно гримаса Пэпэша означала: цель Синепапича бьет мимо цели; он выразил мимикою, что научная память больного, — одно, а больной — совершенно другое; так: знание математических принципов — не доказательство здравости; с неудовольствием видел: беседа свернула с дороги.
Профессор ответил:
— Теория чисел — теория групп числовых: она — царь математики.
Князь вильнул корпусом:
— Что, если свергнуть царя?
Что за глупость?
Профессор — небрежно, с достоинством, разоблачая намеренье князя: запутать.
— Не я выражаюсь так: Гаусс![91]
Он жаловался Серафиме Сергевне пожатьем плечей и глазами:
— За что меня травят?
И взглядом во взгляд: точно ветер сквозь ветер прошелся; в нем вспыхнуло:
— Да, ты — еси!
Он стоял, как гвоздями, глазами припластанный к камню тюремному.
Точно снежинка, слетела ей в сердце; и — стала слезой: как жемчужина, павшая в чашу.
И екнуло в ней:
— Ты — еси!
И ее он почувствовал.
Тенью немою и белою на подоконнике полусидела, схватяся руками за край подоконника, чтобы слетать на предметы и их подавать по команде Пэпэша, который, увидевши здесь Плечепляткина, выпер его бросом носа:
— А вам-то тут — что?
Он, как деспот, желающий встретить схождением с трона почетных гостей, оставался нарочно без стула, вскарабкавшись над Синепапичем на край стола.
Препопанц распластался халатом на двери.
Нильс Абель[92]
— Мы — слушаем: Гаусс… Что Гаусс? — ввернул Синепапич, напомнив профессору, что он — с гостями, а не в безвоздушном пространстве.
Профессор, себя обретя, руку бросил, как кот, зарезвившийся с мышкою: с экзаменатором:
— Гаусс — создатель теории чисел комплексных, в которой рассмотрены свойства больших числовых совокупностей.
— Так, — прошептал Куланской, скрипнув стулом.
То шею вытягивал он: из-за князя; то — прятался вовсе: за князя.
Профессор докладывал князю:
— И Эйлер[93] работал в теории чисел; а мысли Лагранжа к теориям Эйлера нам упростили знакомство с теорией этой.
