Андрей Белый - Том 4. Маски
Искал разрезалку.
Движением из-за профессора —
— Вот разрезалка! —
— ему Серафима Сергевна: и — из-под руки, разрезалку искавшей, схватила ее; и — просунула в руку.
За каждым движеньем глазами следила, из них выливаяся: два колеса, — не глаза!
И улиткой под домиком, пузом, свернувшийся, тихо поник Синепапич, ликующий, что дал беседе уклон, вызывающий негодованье Пэпэша.
Князь взвешивал, не понимая:
— Пустые слова: Абель, Абель!
— Нильс Абель…
— Да, да, — не стерпел Куланской, перебивший профессора, — Нильс Генрих Абель, которого имя — скрижали науки, — он князю.
Профессор как бросится;
— Абелевы интегралы, — рукой к Куланскому, — и Абелевы уравнения, — кто их не знает?
Рукою ему Куланской:
— Доказательство Абеля не было понято, — он через голову.
И голова, князь, — отдернулась.
— Абель писал: пока степень простое число…
— Затруднения не представляется, — перебивал Куланской.
— Когда сложное, — перебивал Куланского профессор.
Но тот, перебивши профессора:
— Вмешивается…
— Сам дьявол, — пропели друг другу они, соглашаясь: носами, очками, руками.
И вспомнив, что тут же — профаны, носы повернули к профанам; и им разъясняли:
— Имея в виду, — разъяснял им профессор, — решение алгебраического…
— Ческого, — эхом пел Куланской.
— Уравнения…
— Енья, — вибрировало басовое, воздушное тремоло: эхо.
— Должны мы…
— Должны, — сомневался тремоло, не представляя себе, что «должны мы».
— Почтить Галуа[94], — уже кавалерийской атакой ударил профессор.
— Ну, что же — почтим, — согласились глаза Куланского.
— Его оценили Бертран и Долбня, — бомбардировал психиатрический фронт Куланской.
— В нем теория групп числовых — геометрия тела, вращаемого в многомерном пространстве.
Профессор на головы выдвинул «танки» свои из имен, никому не известных, из мыслей, которыми эти ученые люди не пользовались: Синепапич читал Гераклита, — не Абеля, а Николай Николаевич — ни Гераклита, ни Абеля.
Но параноика бледная маска за окнами шмыгала; встала в окне, замигавши глазами оранжевыми; и — язык показала; и — спряталась: под подоконник.
Профессор увидел ее; и — споткнулся.
— Труд Клейна…
Молчал.
— Какой труд? — раздалось из-под пуза.
И все, что дремало, — проснулось, понявши, что — сбился; так стая мышей: заскребется она, — зашуршит:
— Что?
— Какой же?
Как будто штаны отвалились; он помощь искал в Куланской; Куланской, не припомнивший также труда рокового, за князя ушел головою, ужаснейшим скрипом ответило стуло, — не он.
Дыра в памяти, —
— черный квадратец заплаты, —
— для всех подчеркнулся. И — факт, что — белей полотна, что — морщинист, что шрам стал лиловый, что руки тряслись; наблюдали, ловили, записывали с откровенным злорадством, чтоб после рассказывать, чтобы с фальшивым сочувствием доброе имя подмачивать.
Мучился!
И Серафима Сергевна, взяв руку, — глазами в глаза, потому что зловещее ухо Пэпэша, которое он, приложив к нему руку, вытягивал — ширилось; пузом провесясь и пузом отпрянув, он ножкою воздух бодал:
— Сами видите!
Клейн
Дверь — врасхлоп; голова заглянула — архаровца старого: серенькой, рябенькой ящеркой, дверь притворивши, на цыпочках переюркнул по стене Никанор, перевиливая между стульями; быстрый кивок, жест руки, отражающий брата, Ивана, рванувшегося через голову князя с «мое вам почтенье-с».
— Я — нет: не мешаю.
И — брату, Ивану:
— Так — чч-то: продолжай!
К Серафиме Сергевне, которая место ему уступила, юркнула, сложив руки и ноги скрестив; всем закидом ершей выражал, что он слушает, что ничего не случилось.
Носы — на него.
Тут профессор, с курбетом, отшаркнул и брата поднес, как на блюде — носам:
— Никанор, — говоря откровенно, — Иванович, брат! И взглянув — дело ясное — в корень вопроса, его разрешил рационально:
— Докладывал я, — он забыл, что еще не докладывал, путаясь, — Das Ikosaeder und die Auflцsung der Gleichnungen vom funften Grade, труд Клейна, дающий возможности нам перейти от решения алгебраического уравнения к геометрическому в изучении свойств многогранников, в «эн» измерениях, в «энных» мирах.
— Мнимый мир, — пояснил Куланской, снова ехавший из-за спины, — есть вращение тел…
— Многомерных, — поправил профессор, — с трудом измеряемых.
Труд измеренья почтенным поклоном он выразил.
— Есть, — вылезал головой Куланской.
Он наигрывал блеском очков, раздаваясь руками, ногами.
Одна Серафима Сергеевна с ланьим испугом, оглядывая психиатров, украдочкой, вскользь — к Никанору Иванычу носиком; он, сломав корпус, — к ней: ухом:
— Что, как?
— Возвращенье Терентия Титовича успокоило Элеонору Леоновну.
И — он отдернулся.
— Так-то, мой батюшка, — бросил профессор, и «батюшка», князь, уничтоженный Клейном, — отхлопывал веком.
— Я мыслями Клейна питался тогда, когда понял: предел скоростей — не прямое движение, а — винтовое-с!
Теперь он питался куриным бульоном.
— Еще Грибоедов, механик, над змеями опыты делавший, это провидел!
И тут Синепапич, как будто всадил хирургический нож в гробовое молчание, — с писком простецким:
— Профессор, у вас самого-то открытие — есть, что ли? Мысль подловатая высунулась из глаз князя; из глаз Куланского вопрос вылезал; но Пэпэш скорчил рожу; и ей интонировал:
— Этот вопрос — есть вопрос для научных болванов, решающих там, где решенье дано: клизма, воздух, физический труд и лечебница!
А в Серафиме Сергевне лишь «ай» поднялось: есть открытие, нет ли его, — все равно; лишь бы «он» не убился.
Все замерли, точно под шелестом; торжествовали: попался! Один Синепапич невинно глядел, точно он ни при чем.
Да профессор с отличным спокойствием после молчания выговорил:
— Никакого открытия нет у меня.
Никанор полетел с подоконника с грохотом после того, как он ерзнул ногами.
Все вздрогнули.
Он — улыбнулся пленительно; и — облизнулся: нет, — брат, брат, Иван, овладел в совершенстве собой.
Синепапич мигнул ему ласково:
— Я так и думал.
Пэпэш, в свою очередь, чуть не слетел со стола: было видно, что два психиатра во всем разошлись: разошлись до конца.
Микель-Анджело
Разрезалку прижал; ушел глазом под веко; бельмо синеватое глянуло на психиатров: суровым укором за зрелище это: за этот «экзамен», распятие напоминавший; стоял головою в окошко, где вырезы чащи березовой взвесились розово — в желтое волоко облака; стекла холодные молнились.
— Что вытекает из сказанного? — взял футляр от очков.
И — футляр от очков положил.
— Вытекает огромное следствие.
Выскочил, быстрый, невинный, простой, точно пляшущий пляской руки с разрезалкой, рисующей истину в воздухе, — глазик.
— Все числа — комплексы, фигуры или геометрические композиции: в вечном движении… Три, — начертил разрезалкою «три», — это есть треугольник, растущий, вращаемый данным спиральным движением; форма в движении он.
Никанор, в это время засунувший пальцы в карманы и рывшийся в них, наконец вместе с сором записочку вынул и сунул профессору; время нашел! Тот ее повертев, не заметив, рассеянно тыкнул в карман:
— Где один треугольник, там — множество: вписанных или описанных; площадь последних равна четырем площадям.
Никанор, передавши записку, чесал Серафиме под ухом словами, — и громче, и громче.
Услышали явственно:
— Все-таки есть затруднение… Что ни скажи там, — неблагоприятное время для перемещения брата, Ивана… Приходится повременить…
— Тсс, — всшипел Куланской на него.
Серафима Сергевна отдернула ухо; профессор докладывал:
— Принцип фигурный для «трех» есть «четыре»: там, где треугольник, — четыре их; далее, — уже четырежды, ясное дело, четыре; так далее, далее-с; — он разрезалкой высчитывал, — то есть: на плоскости это тетраэдр расшитый, иль два треугольника: раз — основной; и два, — вписанный; и основной равен, — ну, разумеется же, — четырем, — показал.
— А в пространстве фигура такая — тетраэдр, который в проекции плоскости — куб, квадратическая пирамида, квадрат; и еще очень многое-с; тройка дана в «четырех-с», а четверка — в «пяти-с…» Я бы мог показать… Карандаш?
— Карандаш, — подала карандаш Серафима.
— Фигура числа в геометрии, взятой наукой вращения, — метаморфоза текучая чисел, — сращаемых, переводимых друг в друга-с; она есть вариация в круге вариаций.
И — вдруг он:
