Андрей Белый - Том 4. Маски
— Сэрт, — он рассклабился.
— Метрика, карточка, корреспондентский билет, — все в порядке; но главное: с милитаризмом боритесь, — напутствовал друг, доктор Нордэн, известнейший публицистический — что? — псевдоним математика, доктора фон Пшор-ра-Доннера из-под Упсалы, который с геометром Рэсселем, с другом своим, отсидевшим тюрьму социал-пассифистом, и с ним, Домардэном! И пальцами — дрр-дрр — за мир!
— Как в Ньюкестле вы — против? В Торнео же — за?
И профессор Душуприй нос ткнул в потолок (и означалась лысина: взлизы за лоб).
— Это — кровь публициста… — старалась мадам Эломёлло.
— Весьма темпераментно, — сухо отрезал профессор Душуприй: и носом — в бифштекс: с потолка.
Видно, перехватил, потому что Боргстром, швед, от шоккинга — в кекс:
И Друа-Домардэн — подавился: бифштексом.
«Пелль-Мелль»-мэтр-д'отель:
— О, моесье Домардэну пассэ[85]: перцу, хрену!
Он задержь заметил в «Пелль-Меллье» отеле? войдет, — и профессор Душуприй, словак, — нос в тарелку; выходит, — а в спину, как блохи, словечки: горело лицо; и хотелось хвататься за губы; как… как… диффамация.
Чья?
Этот — не тот
Из портьеры ударами пяток, защелкавших, точно бичи о паркет, как хронометр, с попыткой бежит головою, — биткою, — к столу, — неприятный субъект, — тот, который еще с парохода показывал, что Домардэна и нет перед ним, что он — воздух; не бросив поклона, — свиную щетину волос опрокинул в тарелку: разжевывать красное мясо, чтобы тонус тупого молчания длить и показывать ухо и мощную шею с надутыми жилами.
Психики нет: никакой!
— Ки эс донк?[86]
— Амплуайэ дю[87], — мадам Эломелло ему, — женераль Булдукофф.
— Жоффр![88]
То «Пелль-Мелль» метр-д'отель, прибежавший на помощь с бутылкой боржома, — с банальнейшим:
— Ж'оффр!
И в удесятеренном усилии что-то понять, что-то выпрямить фейерверк вырыгнул громких блистательных очень острот, вызывавших восторги в Париже, — острот, относившихся явно к желанью ввести в разговор и «его» — к Долобобко!
Но красный квадрат пожирал свое красное мясо: с посапом; он — не отзывался.
Вдруг корпус сломав, — головой, как биткою, — к Стосоцо, поднес он свои — три —
— морщинки.
Болбошил по-аглицки: в гул голосов.
— Сослепецкий…
— Хрустальном…
— Хрустнет…
Друа-Домардэн не расслышал, ломаясь в куверт, чтоб в салфетку разжамканный рот:
— О — тро фор: сэрт…[89] О, о!
Это — хрен с осетриной?
Лакей из-за плеч: углом блюда:
— Десерт…
Три морщинки пошли от стола, волоча за собой два очка, волоча за собой Домардэна — в курительную.
Если лондонский этот — московский, им виданный «тот» — он, объятый жеглом, — силуэт из бумаги, сморш красно-коричневый, черно-лиловый, качаемый — пламенем!
Руку закинув за фалду, другою схватясь за конец бороды, меж Стосоцо и Сердиллианцевым, мимо стола, отражаяся в зеркале, червеобразный, глиссандо, — вырезнул, чтобы — «его», чтоб — «ему», — собираясь упасть, —
— в пасть!
— Пардон, — но мне кажется, что мы… до Бергена… вместе…: Друа-Домардэн, пюблиссист!
— О, бьенсгор!
У Друа-Домардэна так даже платок из рук выпал; угодливо корпус сломав, чтоб платочек поднять, — «этот» подал платочек с подшарком:
— Велес-Непещевич.
И пяткой, как плеткою, — по полу, лопнув в него анекдотом: такая бомбарда!
И пели в соседнем салоне: «Я стражду… Я жажду… Душа истомилась в разлуке» — романс: композитора Глинки.
Я стражду, я жажду
С тех пор зачастил ежедневно Велес-Непещевич к нему: подминать под себя разговор.
Домардэн черно-бронзовою бородою морочил: свои комплименты расслащивал, пятясь.
Велес-Непещевич тащил его в «Бар».
Он — показывал:
— Жоржинька Вильнев: из Вильны… Смотрите: подмахивает, точно хвостиком: вильна какая: попахивает!
Представлял:
— Познакомьтеся: Эмма Экзема… Подруга моя!
— Адвокат Перековский…
Присвинивал (в сторону):
— Выудил сумму у Юдина, спёр у Четисова честь: настоящий перун… Так что дама с пером появилась при ем, — Зоя Ивис…
— Да я… повезу: покажу…
Домардэн, — сухопарый, поджарый, но червеобразный какой-то, — с извилистым дергом, с развинченным дергом, как вскочит, раз пойманный, в сени теней — скрыть лицо, потому что:
— Вы были в Москве?!
— Я? Ни разу.
— Сказали, — на Сретенке: стало быть, — были…
В лоб — лбом: хохотали морщинки, — три:
— О, публицист, как публичный мужчина, — инкогнито, в личных делах.
Домардэн же, прожескнув очками:
— Тупица он? Что негодяй, — несомненно; и — ищет чего-то; что липнет, как пьявка, — понятно: Друа-Домардэн, все же, — имя.
Из тени, расклабясь, сластил комплиментами.
Шаркали вместе, — с попышкой, — по дням; все Велес-Непещевич, вбегая, блошливые щелочки скашивал, шлепал губой, кровожаждал, —
— кого?
Коновал: жеребцов переклал.
Это длилось до вечера у Тигроватко.
Друа-Домардэн с того вечера стал не таким, каким выглядел он из «Пелль-Мелля»: не милочку, — психику, — а околевшую психу с колом, в нее вбитым мохнатою лапой, сложили пред этим подобием «я».
Посмотрите-ка: рыжею искрой хохочет над черепом смятый парик; точно схваченный лапою угорь, кисть левая бьется; а голос — глухой, как из бочки:
— О, — душно мне!
* * *Репертуар завершился: под занавес; вот оно, вот: привели к нему Вия! В сечение всех убеганий от всех беспокойных погонь, как в огонь, как под вызовы, — встал: обезъяченною обезьяною.
— Браво!
Брр!
Штрих, —
— и —
ничто это опытной лапой в ничто абсолютное выльется.
* * *Фош, навязавший поездку, уже это знал: приговор к удушенью подписывался в «Министэр Милитэр», может быть, в те минуты, когда с ситуаиэн Ситроэн в «ситроене» по Шан з'Элизэ он летел; был технический спор: и —
— Россия, Америка, —
Франция, Англия, —
— не уступали друг другу приятнейшей части: клопа жечь.
Он понял, как странно устал и как он вожделеет: не быть. Проходили — неделя, другая. Не шли, — те, кому он протянет свои — две — руки, чтоб браслеты — две — сжали их: цап!
* * *Удар пятки по полу, как плетка: Велес-Непещевич.
— Как?…
— Без парика?
Но в ответ, как из бочки:
— О, — скоро ли?
И дипломат, и чиновникоособенных их поручений, — Велес-Непещевич, старательно смазал и тут:
— Скоро, скоро… В анкете написано, что Михаил Малакаки, отец ваш, скончался в Афинах.
И, выждав:
— Он умер в России, — бездетным, вас усыновив. И — не Малакаки он: вы бы исправили.
Пяткой:
— Формальность…
С невинностью ангела.
— Виза готова.
— Какая? Куда?
— Как куда?… К Алексееву… В царскую Ставку поедете! Ставки проиграны перед Ньюкестлем, когда он садился в Харонову лодку, на борт тепловоза, «Юпитера», — с «этим», с Хароном своим.
* * *Глаз — в газету: газета лежала; в газете бессмыслилось, буквилось: чорт знает что: —
— Телеграммы: —
— «Из Ахалкалаки. Расстрелян турецкий шпион Государь (вероятней всего, „Господарь“: опечатка, убийственная)».
— «Вашингтон. Ровоам Абрагам спешно выехал из Вашингтона в Москву».
— «Сотэмптом. Генерал-лейтенант Иоанна приехал».
— Еще: —
— «Интендант Тинтентант…»
— Всюду — выезды эти.
— Разведка военного плана.
— Военного?
— Щучьего.
— Щучьего?
И Домардэн: с тошнотой.
— О, пора!
— Куда?
— С выездом.
— В Ставку?
— По щучьему зову…
А, может быть, это — последнее слово его на… на… на… языке человеческом; далее —
— рев, как из бочки, согласный с выламываньем из кровавого мяса сознания, «я», — инструментами?
Рот был заклепанный
В стену халат раскричался; профессор казался бледней в черной паре, а шрам, просекающий щеку, казался от бледности этой чудовищней; тихо Гиббона читал он; день солнечен был; седина серебрилась в луче.
Вот он ткнулся в окошко.
И — видел он: пепельно влеплено облако в кубовой глуби небес.
Он войной волновался; ему Николай Галзаков рассказал: полурота, с которой в окопах сидел Галзаков, как упал чемодан, стала смесью песка и кровавого мяса.
Профессор — не выдержал:
— Бойню долой!
И задумался, вспомнивши, что с ним случилось подобное что-то.
Упала граната ему на губу; и губа стала сине-багровой разгублиной; срухнуло что-то; и — брюкнуло в пол; и он, связанный, с кресла свисал, окровавленно-красный, безмозглый; и видел: свою расклокастую тень на стене с все еще — очертанием: носа и губ.
