Андрей Белый - Том 4. Маски
— Са донн л'инпрэссион![69]
Ну и психика же, — менять психики, точно сорочки, покрытые грязью; сдал прачке; и — кончено; перечеркнуть ленту лет: истребить; и — воспитывать позы и жесты воспитанниц, психик: вот — монстр; а вот — милочка; а износилася психика, как в шелудивую психу, — осиновый кол; есть терьеры, бернары: щенята: есть — милочки: купишь, и — водишь
за ручку в шелках; и сажаешь малютку в колясочку.
Это ж, как Круксова трубка: пустая; раз, — вспых: блеск павлиний!
И — нет ничего.
Подмурлыкивая носовым баритоном, он выставил в зеркало стройный свой торс с замечательным профилем, ставя в петлицу муарового отворота мизинец, сутулясь и вытянув шею.
Довольный расчмок; и — оскалился; белую челюсть показывая.
Эти серые, светлые брюки, с несветлою серой полоской; визиточка, черная, стягивала, как корсет; ноготь — розовый; щеки — эмали; а запахи — опопонакс: парикмейстер, танцмейстер, —
— хорош в этой комнате —
— тоже —
— хорошей!
В суровое, с бронзовым просверком, темное поле обой точно вляпаны черные кольца в оранжево-красном квадрате; то серые фоны диванов и кресел из крепкого дерева: американский орех: и такие же кольца на каре-оранжевых каймах драпри, и ковер, заглушающий: дико кирпичная вскрика с наляпанной дикою, синею, кляксой; и синие кисти гардины, — экзотика, даже эротика: тропика!
Нет, не экзотика и не эротика тропика, — лондонский тон, фешенебельный штамп: в бронзе ламп, в жирандоле.
И — черно-лиловая штора.
Но нехорошо, что — тринадцатый номер.
А в смежном, в двенадцатом, — мадемуазель де-Леб-рейль: что мадам Тигроватко, друг Франса, при ней — «конпреансибль»[70], но что Мирра Миррицкая, Тертий Мер-тетев и мадемуазель Долобобко —
— с мадам Тотилтос, с Тилбулга, —
— ен пё тро[71].
И опять-таки, — драмы с мэссьё: Суесвицкий, Антон Ан-Тиох, Лавр Монархов.
— Ассэ, — жюск иси![72] — он показывал кисло рукою на горло.
* * *Сутулясь и вытянув шею, прислушивался: де-Лебрейль — в неглиже, что обязанность секретаря надоела — полгоря; но не узнавал он Жюли: нога на ногу, чуть не задрав свою юбку, вытягивала напоказ мускулистую, смуглую ногу; не «в'ля ме вуаля»[73], — «пурку а»[74]; и — лорнировала саркастически: мэ пуркуа:
— Вы
не так говорили в Париже; вы — взвинчены, точно боитесь и прячетесь! —
— Прямо
в лицо: с грубоватым контральто, с размахами веера!
Разгордились, — и с задержью к ней выходил.
Острота-то пера — не его, а — Жюлй; направляет — он; пишет она; это — коллоборация, но — неудобно, когда «Фигаро»[75] ждет статьи, а она, задрав ногу, показывает кружева панталончиков Лавру Монархову.
Не объяснишь сэтт гренуйль[76], что при всей проституции с душами было же нечто, что вынудило авантюру недавнего, страшного прошлого сразу же — пальцами мазал он губы — о, о, о, — пером публициста проткнуть с ураганною силой, как психи.
Отдернул от губ свою руку: дурная привычка хвататься за губы.
Жгучая память, как пламя, ведь вырывом может его охватить, как бумажку, которая около пламени —
— вот еще, —
— вот еще… —
— вспых —
— только
черно-лиловый, морщавый комочек, сереющий в прах золяной!
— Мадам Тителева? — с правом спросит читатель.
— Мэ, мэ,… — ки н'а па д'истуар!..[77]
Нет: не это.
И — точка, как и Домардэн ставил точку, вонзая осиновый кол.
Золобоб
Тук-тук-тук!
Он — в очковые черные стекла; исчезло лицо, потому что очки, борода и парик, — как кордон: перед ними.
— С'э ву[78] — мадемуазель Долобобко?
И — облачко брюссельских кружев, и голые ручки, волос рыжевато зареющих завертень, светло-серебряной сеткою крытый — из двери.
Тут —
— мягко округлым движением длинной руки в воздух вычертил он пригласительный жест, изогнув перед мапемуазель тонкостанистый корпус; на цыпочках вел, шею вытянув, локоть высоко подняв, чтобы видела ломкий и розовый ноготь мизинца.
— О, ля бьенвеню!
И прогиб головы (ей на грудь), и прогребыванье бороды, и разгиб белой кисти:
— Сеси э села![79]
Усадил, рядом сел: и губою полез:
— Котлеццофф, о нон рюс: се мужик, се барбар.
И — в ней взгляд прорастал (не могла его скинуть); и шарф развивной медоносного цвета с плечей оголенных сметнув на колено, ленилась на нем невнимающим взором, пока ей рассказывал он: —
— тэт а тэты с кадэ; се Пэпэ, — профе'сер: «Труля-ля, ме вуаля».
Пригляделся чорт ягодкой!
О, — предстояли: музеи, визиты, девизы, сервизы, маркизы; и сам —
— женераль —
— Золобоб!
Это — с деланным хохотом, — звонким, густым, сахаристым и злым — с оправлением галстуха темно-морковского цвета, с показом такого же цвета носка из-под серенькой, светлой, ботиночки с бледно-серебряной пряжкой; и огромные функции: Фош, Алексеев, — не больше, не меньше, а тут — ха-ха-ха —
— Золобоб!
Гонг!
С изящною задержью за спину руку откинул; и взявшись другой за конец бороды, над крахмалом приподнятой тонким овалом, отблещивая парика красной искрой, — глиссадой, глиссадою, — за мадемуазель Долобобко.
И думал, что здесь приходилось отчитываться как тому бурсаку, Хоме Бруту, который отчитывал панночкин труп.
Так была?
И — не только: был Вий — с «поднимите мне веки!»: Поднимут, — и —
— «Вот он!».
Боялся столовой; боялся Лебрейль, сюда шел; и себя успокаивал: здесь — иностранцы, не русские.
* * *Формочки белых салфеточек; блюдчатый блеск; или — «Лондон в Москве»; иностранцы: профессор Душуприй сидит: из Белграда; Боргстром нес, промопсив лицом, свои лысищи: швед; нежно вспудренный и большерослый, серебряно-розовый, юно живеющий старец —
— лорд Эпикурей, —
— сжатый б госиянным крахмалом в раструбистом фраке, сидит государственно, шарик катая; и не реагирует; на шелестящие вкусности и на размазые губы мадам Эломёлло, обвешенной бледными блондами, с бледною бляхою, пояса, с бледно-молочным опалом (отлив — цвета пламени); с неизъяснимой фамилией, миру неведомой нации, странно немой. — Кокоакол: сидит! О, — барону Боргстрому, — ром! О, — лорду — эль!
— Дает тон, он, —
— «Пелль-Мелль» —
— метр-д'отель!
С лордом Моббзомон
Шведу, барону Боргстрому, — налево, мадам Эломёлло, — направо: поклоны (лорд Эпикурей и не двинулся); весь черч и вычерч, — он сел; только бронзовый тон бороды нарушал комбинацию «бланнуар-гри», весь — «нуар»; «гри» — штаны; «блан» — крахмалы и щеки, как виза «Пари», и как лозунг: «Война до конца!»
— Сервэ ву[80], — передал он «кавьяр» Долобобке; и впырскал в него бриллиант из волос.
Но скосяся за волосы, все же отметил: нет «этого»; вместо «него» — офицеры, компания: гости к мадам Пэлампэ и к мадам Халаплянц (шемаханского шелка кусок на татарском запястьи):
— Брав гар![81] — шею вытянул, скалясь и белые зубы показывая.
— Ки?[82]
Жицкой, Египсенцев, Стосоцо, Цезассерко, Сердил-лианцев.
— Ду?[83]
Царская Ставка.
Бубвоцкий, Бобестов, Бавлист — едут в Лондон; и все, на него озираяся, шепчутся:
— Ле Домардэн, пюблиссйст, — вероятно.
Тут, галстух оправив, с нарочною громкостью, для офицеров, но к мадемуазель Долобобко, —
— что —
— метрика, сертификация, корреспондентский билет носит в правом кармане он что — тэт-а-тэты; и переменив интонацию поз — про кулет вместе спетый с племянником лорда Хеопс, лордом Моббз; и — с сеньором Мопсини-делль-Артэ: в «Аластере», лондонском баре; смех — вместе; и — вместе: на дебри с сер Перси Леперстли.
Протягивая клок бороды над салфеткой:
«В Ньюкестле (до Бергена были) — с доктёр-эслеттр[84], Поль д'Ареньяк», — и свой локоть высоко подняв, волосинку катал и «за куссск а» разглядывал:
О, мэтр политики, доктёр-эс-леттр д'Ареньяк мадемуазель де-Лебрейль говорил — о нем: точно.
В беседу вмешался профессор Душуприй: Белград.
— Наступательный патриотизм, развиваемый вами, заслуживает порицания.
И — кисти рук, быстро поднятых четким расставом локтей, ущипнули пенсне и взнесли на горбину дерглявого носа Душуприя.
— Сэрт, — он рассклабился.
— Метрика, карточка, корреспондентский билет, — все в порядке; но главное: с милитаризмом боритесь, — напутствовал друг, доктор Нордэн, известнейший публицистический — что? — псевдоним математика, доктора фон Пшор-ра-Доннера из-под Упсалы, который с геометром Рэсселем, с другом своим, отсидевшим тюрьму социал-пассифистом, и с ним, Домардэном! И пальцами — дрр-дрр — за мир!
