Андрей Белый - Том 4. Маски
Встали ворохи — мороком, рокотом; и из пустого простора шарахнул, заухавши страх, как косматый монах: на оранжевый домик; пригорбился брат Никанор, чтобы стужей стальной не зашибло.
А в паветре слышалось:
— Морозовой!
— Пропустить бы мерзавчик!
И — выступили за забором сугробища да серебрень;
никого; только на леднике, дерном крытом, на целый аршин — снеговина, как белая митра, надета.
И кто-то —
— встает от нее и рукой снеговою и строгою в
снег — подымит!
* * *Жались голуби; слышался звук ударяемых дров; жестяная флюгарка, вертяся, визжала с соседнего домика; пусто глядел Неперепрев в свои пустоглазые окна.
Сугроб за сугробом с соседних пустующих двориков встал за забором, — нетоптаный, непроходимый; нигде — ни души; покопайся, — неведомки всюду: —
— как белые вши, вездесущие, ползают.
Вьюга пустилась по кольям забора, как стая несытых смертей.
На кровях, на костях
И из снежного дыма расслышалось еле:
— Живое мясцо, когда режут, мычит, — говорю я Шамшэ Лужердинзе.
— Геннадий Жебевич Цецосу рассказывал…
Белые массы бросались сквозь белые массы.
— То — правильно: карта России — пятно кровяное; Москва — на кровях.
— Петербург — на костях.
— И пора ликвидировать это.
Охлопковый снег повалился за шею Терентия Титыча; он же, в сугроб проваляся, едва выволакивал валенок; в шапке рысине, в тулупчике с траченым мехом, шажисто шарчил из сугроба и слизывал сырости с белых усов.
Глядя вбок, Каракаллов, Корнилий Корнеич, мотался кудрями и не поспевал; загораживал рот он рукою; метался очками; и пар пускал: папечками:
— Скоро партию новых листовок, — а в рот хлестал ветер, — на дровнях доставит Пров Обов-Рагах, но и ловко и из моря ловили их.
— Кто?
— Бронислав Бретуканский, Артем Уртукуев, Мамай-Алмамед, Мовша Жмойда… Тюки им бросали за борт: буря, ночь; лодки старые, — жался в серявом пальтишке, с которого шарф голубой, закрывающий рот, завивался змеей в Гартагалов, мелькающий еле; счихнул.
— Чох на правду!
Тащили за три с половиною верст из Батума; Цецос при разборе листовок присутствовать должен, а он точно в воду упал.
И скользнувши, рукой — за очки он; а Титилев, даже не слушая, выставил бороду, — белый ком пуха; походка — со стоечкой; задержь в посадке спины:
— Ветерец!
О Цсцосе — ни звука.
Под сниженным боком заборика, собственного, в снег — коленями, а бородой — под забор; снег слетел с бороды; разъерошилась, — желтая, шерсткая:
— Сорвана.
— Что?
— Да доска, чорт дери!
А в отверстие — психа.
— Ну, гавочка… — валенкой он отпихнулся. — Кукушка полезла в чужое гнездо!
Сдунул иней, под ним обнаружив следок собачиный; под руку ему Каракаллов заглядывал, точно собака в кувшин.
— Ну, чего надо мной заплясали, как чорт над душой?
И шарчил из сугроба; опять Каракаллов:
— Цецос, — точно в прорубь.
Терентий же Титович снова — ни звука.
Оглядывая Каракаллова, думал:
— Жердяй: точно чучело на коноплянике; рот, как дыра; кос, курнос; рыло — дудкою; глух, точно тетерев!
С силою шел: руки — за спину; клином волос изъерошенных — в ветер:
— У нас соберутся Иван Буддогубов, Богруни-Бобырь, Галдаган этот, Нил, Откалдакал; галдят — врозь, вразвалку!
И — смык смышлеватых бровей:
— Все Шемяки да Шуйские; как кулаком, заезжают друг в друга, — мигнуло лукавое, польское что-то, — партийным оттенком; я не о рабочих, — взусатился он, — проработались славно в ячейках заводских; я — о комитетчиках; эти в подпольи гниют; их — проветрить, на воздух; им все невдомек: хладнокровие и осторожность — десница и шуйца, — упорил он валенком, в снег ударяющим.
— Шутка — нехитрая? В том-то и дело: нехитрое — очень хитро, как огонь, в кремне скрытый.
В его хохотавшем баске с перезвоном икливым, как… хвостик.
И — вдруг:
— Меделянского пса заведу.
И — на Козиев Третий свернул он, ступая с притопом; и — зная: он — сила больших обстоятельств, которые властно подкрадывались, — уже изнемогает; а вихрь — хлестал в горло; порыв утаив, жестко шел, припадая на правую ногу:
— Кадет полевел; вылезает эс-эр; и садит меньшевик из-под локтя; пиликает всякий кулик про болото свое… Наши темпы трещат; расслоение спутает карты программ; надо знать из сегодня же схему поправок на время, когда меньшевик и эс-эр пас загонят в подвал; не боятся вливаемых ядов, их схватывать, кристаллизуй из них силикаты полезные; сила движения — верткая, да-с… Ну, — а мы? Хороши ли? Глафира Лафитова, — та лупит славно; а Римма Ассирова-Пситова, — дай волю ей: тебе кровопускатель откроет; живет на Кровянке, а не на Солянке.
И руку с черешневой трубочкой выбросил:
— Небопись, — эк?
Вздул усы; и — с посапом:
— Леоночка: тоже за ножик; она — декаденточка.
С силою выпустил облако дыма; порыв утаив:
— Разложение капитализма погубит не сотню, а тысячу эдаких!
Точно рыдваны, в ухаб опрокинутые, — перегромами пали, снесясь за забор, где сугроб скорбно скорчен и где Неперепрева дом пятнил издали.
Он, педагог удивительный, силой и сметкою бравший, надеялся все же, что есть исключения: служит же общему делу и он, хотя дед — откупщик; в нем замашки кулацкие сжаты в кулак, его собственный: пикнуть не смеют; под бурей и натиском, старый стояло, скрепясь, — развернул-таки красное знамя.
Под собственным домом, вобравши движения, вытянул шею, как сеттер на стойке, — в плюющую муть; стать — закал; сталь — не поза.
Но дернулись уши: он выбросил:
— Во все лопатки лупите: за мной!
Под ворота летел — от ворот, своих собственных он; и за ним Каракаллов, который и — рухнул в бревно, как кобыла в оглоблях.
В месте, где только что шли, расхлестался рукав; и — снизился, сгинул; и тумба торчала; над ней прошел бритый: безглазием.
Тителев выбросил руку, скарячась вприсядь; а другую — под глаз.
Бросил:
— Это — Маврикий Мердон, провокатор.
И на Каракаллова:
— Эк же, — строчит настроеньем с бревна!
И зубами щемил свою трубку:
— Обычное дело!
И красная церковка, —
— всплывшее бывшее, —
— сфукнулись.
Тертий, Тетерев
Тертий Терентьевич Мертетев, блистая кокардой и ясной подковой сапог, перехрустывал в снег — там, где еле тусклило лиловым забором; мелькнул номер дома.
Рукою в молочной перчатке махал и пятью белоснежными пальцами воздух отхватывал; статная талия, стянутая бледно-серым пальто, проходила в сквозной, улетающий дым; он подрагивал вымытым, синим своим подбородком, погоном серебряным и эксельбантом серебряным; глаз — как в атаке; в атаку бросал за собою пахучий тулуп и невзрачную личность, которую тукал он пальцем, лица не повертывая:
— Говорю, Каконасним, что — зря: Жюливор пишет — Знаменка…
И увидавши Мердона, возникшего из-за забора, он бросил Мердону:
— Как с радио? А?
Снег попадал с усов; и они прочернели, как кокс.
И Мердон:
— Не похоже.
Мертетев, понюхав, как дымом воняет, в Мердона уставился; и — промелькнуло: —
— матерый мерзавец; и — неутомимый подлец: не доспит, не доест, а — напакостит!
Тертий Мертетев к подобного рода субъектам испытывал только гадливость; к Мердону — напротив:
— Почтенная гадина!
Серо рябил из-за них мимобег: мимоезд, мимолет!
И заборы ломящему ветру подставивши спину, Мертетев закуривал:
— С радио — вздор: ну, а с гели о, — и проблистал огоньком папироски в бормочущий, пусто сквозной веретенник, — а с гели о — некуда.
И он пошел, передрагивая подбородком, погоном серебряным и эксельбантом серебряным.
— Что же те двое? — к Мердону с дымком.
И Мердон изъязвленной губой изъяснялся:
— На Знаменке: номер семнадцать, квартира двенадцать.
И шел независимо в белые призраки между морковных желтых домов, разевающих темные окна; загривина лепку орнамента, — морду клыкастую, — взлизывала.
Возникала проблема: а стоит ли лично ему, когда здесь исполнительный этот Мердон, неворующий вор, не подлиза, не червь, — с положением, с весом; Велес-Непещевич снимает пред ним котелок: и Миррицкая, Мирра Мартыновна, кремовым тортом кормила.
И шли; и высвистывало: и уж издали выметились, как из неба, сложения серых, кофейных, сквозных фиолетовых стен, задымившихся трубами; грохотом труб ветер ржал.
Но вмешался тулуп.
— Они с энтого места, из энтой дыры в Гартагалов таскают ночами тюки.
— И вполне не относится к делу, — Мердон: и к Мертетеву: — левые просто.
Но не унимался тулуп:
