Борис Штейн - Донный лед
А дальше Леха вообще не мог отвечать на вопросы, потому что это были вопросы о том вечере и той ночи, о которых он ничего не помнил. Он-то ждал, что следователь сам расскажет ему, что и как было, но следователь, наоборот, только спрашивал, а Леха ничего не мог ответить, потому что не помнил. Причем он не мог даже точно сказать, до какого момента он себя помнит, а с какого - память отключилась.
Поэтому допрос оказался коротким, следователь вскоре его закончил и взял у Лехи подписку о невыезде. Леха подписку дал не задумываясь, потому что куда ему было выезжать? Не было у него под этим небом другой крыши, кроме крыши вагончика в поселке Северный, и другого близкого человека, кроме председателя месткома Сени Куликова. Так что выезжать он, безусловно, никуда не собирался.
Когда формальности были закончены, следователь достал из ящика стола пушистую Лехину шапку и протянул ему, не улыбаясь:
- Не теряй больше...
Леха схватил шапку, прижал ее почему-то к животу и уставился на следователя Владимира Михайловича, словно надеялся прочесть на его лице ответы на свои мучительные вопросы. Но лицо следователя ничего не выражало. Разве что скуку и усталость, а больше - ничего.
И тут Леха спросил напрямик, потому что неясность и неизвестность стали для него совсем невыносимы:
- Владимир Михайлович, скажи, что же я натворил? Неужели склад поджег!
Следователь посмотрел на него внимательно и спросил серьезно:
- А ты не знаешь?
- Тот-то и дело, что не знаю!
- И вспомнить не можешь?
- Не могу. Ничего не помню!
Следователь невесело улыбнулся:
- И я не знаю.
- Да как же так, - удивился Леха, - да как же так?
В голосе его послышалось отчаяние.
- Да ты уж лучше докажи, Михалыч, пусть будет, что будет, а то ведь и свихнуться недолго. Ну скажи, я поджег? Да? Толик научил меня и я поджег?
- Не знаю.
- Не знаешь... А как думаешь?
- А этого я не имею права тебе говорить.
- Не имеешь?
- Не имею.
- Как это - не имеешь? Такая пустая формальность, да?
Следователь Владимир Михайлович вдруг расслабился, вытянул под столом длинные ноги в огромных унтах, потянулся, как кот, прикрыв от удовольствия глаза. Потом он открыл глаза, встряхнулся и заговорил неофициальным тоном.
- Друг мой Леха, - начал он задумчиво, - вообще-то говоря, я не обязан, более того, я не должен поддерживать этот или подобный этому разговор. Но постольку, поскольку у меня совершенно случайно образовалось немного свободного времени, и постольку, поскольку ты действительно мучаешься и пребываешь в неудовлетворенности, я, так и быть, поделюсь с тобой, друг мой Леха, некоторыми своими соображениями о смысле формальностей.
Видишь ли, друг мой Леха, формальность на голом месте не возникает. Формальность - это не что иное, как узаконенная фактическая необходимость. Причем смысл этой необходимости не всегда и не сразу понятен, и поэтому иногда кажется, что формальность действительно пустая. Бывает, конечно, и так, что фактическая причина отмирает, а какое-то правило остается. Тогда да. Тогда - это пустая формальность, и чем скорее ее отменят, тем лучше. Но в следственных делах, друг мой Леха, смею тебя уверить, все правила имеют смысл, являются необходимыми. Ну как я, например, могу поделиться с тобой своими предположениями, когда я - следователь. Предположения мои могут быть недоказуемы, могут быть ошибочны, а в твоем сознании они укоренятся как истина. Потому что я - следователь. Ну, скажу я тебе, допустим: так и так, я лично считаю, что тебя подговорили, когда ты был в невменяемом состоянии, и ты, не ведая, что творишь, поджег этот проклятый склад, и дело только в том, чтобы доказать, что так оно и было, и привлечь к суду твоего друга Толика ("Он мне не друг", - вставил Леха) и тебя, грешного. Конечно, юридической силы это мое частное мнение никакой иметь не будет. Но вред от этого моего неосмотрительного высказывания будет большой. Во-первых, что касается тебя, друг мой Леха, то ты уже станешь считать себя преступником, и, не дожидаясь никакого следствия, осудишь себя своим собственным судом, и будешь носить в душе этот свой приговор, а ведь очень может быть, что напрасно.
Во-вторых, что касается нашего общего друга Толика, то он, с одной стороны, может привлечь меня к суду за клевету, с другой стороны, может приготовиться принять соответствующие меры и помешать следствию.
В-третьих, возможные свидетели по этому делу тоже будут знать мое на этот счет мнение, и оно будет незаметно давить на них, и показания их будут тенденциозны, что также, безусловно, помешает благородному делу выяснения истины.
И наконец, в-четвертых, в случае полной ошибочности этого моего неосмотрительного заявления некий другой истинный виновник всячески станет способствовать подтверждению этой выгодной для него версии, чем опять помешает следствию, и оно может пойти по ложному пути...
Очень может быть, что следователь Владимир Михайлович, беседуя таким образом с Лехой, был движим наилучшими побуждениями. И речь его, не лишенная занятности и некоторого ведомственного юмора, действительно могла бы кого-нибудь успокоить и настроить, если не на веселый, то, по крайней мере, на спокойный лад... Кого-нибудь, но не Леху. Для того чтобы успокоить Леху, от следователя требовалось немного. От него требовалось некое определенное утверждение, что Леха, мол, ни при чем, пусть не беспокоится. Или пусть другое, противоположное, но все-таки тоже определенное утверждение, что Леха, по всей вероятности, поджег склад, и ожидает его такое-то и такое-то примерно наказание. И могут быть такие-то и такие-то смягчающие обстоятельства. И так далее. Но первое утверждение, конечно, было бы желательней. И был момент, когда у следователя Владимира Михайловича даже мелькнула мысль облегчить таким образом Лехину душу, сказать, что, мол, не виноват ты, друг мой Леха, успокойся. Тем более что следствие, скорее всего, придется за недостаточностью улик прекратить. Однако, мысль эта промелькнула и не утвердилась, да и не могла утвердиться, потому что Владимир Михайлович был прежде всего следователем, а не утешителем и служил прежде всего истине, а не благотворительности.
Таким образом, после беседы со следователем подавленность Лехиного духа ни в коей мере не развеялась, а, напротив, усугубилась, потому что прежде существовала надежда, что с помощью следователя все в конце концов разрешится. Теперь надежда эта разрушилась, и Лехе стало так скверно, что он не находил себе места. Он испытывал какой-то повсеместный зуд и томление в теле, все это сопровождалось бессонницей и невыносимым ощущением подсасывания под ложечкой, как будто от голода, но аппетита не было, ел Леха мало и неохотно.
И он запил.
Он еще день продержался после этой не полезной для себя беседы и запил.
Леха, понимал, что запьет, потому что не выпить ему было уже невмоготу, и все внушал себе, что на этот раз запьет несильно, сдерживаясь, и ни в коем случае не опустится до одеколона. Поэтому он поехал на попутке в Нижний, купил две бутылки спирта и вечером на попутке же вернулся.
Где Леха прятал спирт, этого никто не знал, и Сеня, к сожалению, тоже не знал. Если бы Сеня знал, он бы, безусловно, спирт вылил и, может быть, остановил бы Лехин запой. Но Сеня не знал, и Леха стал входить в режим, принимая через примерно равные промежутки времени по небольшой дозе и впадая постепенно в прострацию.
И тогда Сеня не на шутку забеспокоился за Леху. Он просто стал опасаться, что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума. С этими своими опасениями Сеня пошел к Зудину и сообщил ему, что Леха опять запил и что он за Леху беспокоится, потому что Леха одно из двух - или умрет, или лишится разума.
Тут нужно прямо сказать, что Зудин Сене не посочувствовал. То есть он не разделил это Сенино почти отеческое беспокойство, а, напротив, очень разозлился и довольно резко заявил, что с него хватит и больше он с этим алкашом чикаться не намерен. С этими словами Зудин решительно взял телефонную трубку и набрал номер начальника милиции. После короткого энергичного разговора он заявил Сене:
- Значит, так. Сегодня собираем местком. Мое ходатайство, постановление месткома, и - на принудительное лечение. Путевки есть.
- Да вы что, Герман Васильевич! - испугался Сеня. - Зачем же так-то?
- Че так-то? - зло спросил Зудин. - Жалеешь, че ли?
- Жалею, - признался Сеня, - жалею. Человек же!
- Ну жалей, - согласился Зудин. - Жалей, жалей! Жалельщик. Дожалеешься, пока он в самом деле не околеет. Ты зачем ко мне пришел? Чтобы я меры принял, так или не так? Вот я и принимаю.
- Нет, - печально возразил Сеня, - я к вам пришел просто посоветоваться.
- Посоветоваться? - Зудин недобро усмехнулся. - Так вот тебе мой совет: собирай местком и поддержи на месткоме мое ходатайство. На год. Может быть, еще человеком стянет.
- А так, без этой крайней меры, - спросил Сеня упавшим голосом, - а так, без этой крайней меры, думаете, не станет?
