Борис Штейн - Донный лед
Зудину вдруг стало смешно. Это было спасительное ощущение, вместе с ним пришла простая и ясная мысль, которая облекалась в такие примерно слова:
"Пора объясниться и заканчивать эту историю".
И он сказал, широко улыбнувшись и улыбкой этой снимая всякую напряженность:
- Чего тянуть! Приступайте.
Зудин, естественно, ждал, что начнут с пожара или, может быть, с коллективной жалобы, но все-таки, вероятнее всего, с пожара.
А управляющий начал совершенно неожиданно с вечерней школы. Это был плотный, энергичный человек, у которого всегда было красное лицо. То ли от здоровья, то ли, наоборот, от гипертонии, хотя нет - какая гипертония, он и не бюллетенил никогда, - скорей всего, от здоровья. И голос у него был энергичный и властный. И вот этим энергичным голосом задал управляющий свой первый вопрос.
- Ты почему, Зудин, - спросил он недовольно, - учебе молодежи препятствуешь и других руководителей подстрекаешь учебе молодежи препятствовать?
- Это че, - усмехнулся Зудин, - председатель поссовета успел нажаловаться или директор школы?
- Директор школы, мы его как раз из Нижнего подвозили.
- Ну вот, - развел руками Зудин, - его же на моей машине подвозят, и он же на меня и жалуется.
Управляющий, однако, не расположен был к шуткам и заявил, что машина, между прочим, государственная и что учеба молодежи в вечерней школе - это дело тоже государственное, и ему непонятно, с чего это Зудин так веселится.
- Да дело-то простое, - легко объяснил Зудин, - простое дело-то, как апельсин. По положению учащимся положено предоставлять полдня в неделю для занятий. Оплачиваемых. Практически же каждый учащийся получает день в неделю: полдня - за счет производства, полдня - за свой счет. Таким образом, в среднем получается у каждого два неоплаченных дня в месяц. Я лично считаю, что если ты действительно хочешь учиться, получать знания, диплом и так далее, то это не такая уж большая жертва. Потому что полдня в наших условиях, конечно, не получится. Так вот этот самый директор предложил согласовать такое постановление: давать учащимся по свободному дню раз в две недели, а желающим просто прибавить и к отпуску, как отгулы.
- Ну и что? - спросил с интересом управляющий. И добавил, обращаясь к главному инженеру и начальнику подсобного производства: - Логично, а?
Главный инженер никак на это не прореагировал, словно боялся потерять раз и навсегда принятое скорбно-деловое выражение лица. А веселый начальник подсобного производства Шатров поднял брови и развел руками, дескать, не знаю, не знаю...
А Зудин продолжал:
- Сначала многие согласились, и СМП, и ЛенБАМстрой, и телевизионщики "Орбиты"... в общем, все почти что согласились. Ну, а я против выступил.
- Почему? Нарушение финансовой дисциплины?
- Да нет, с этим вроде бы в порядке.
- А в чем дело?
- А в том, - заговорил Зудин, зажигаясь, заводясь, как тогда на поссовете, - а в том, что это профанация самой идеи образования. В том, что эти положенные за счет государства полдня придуманы для того, чтобы создать условия для учебы, а не для того, чтобы быть дополнительной премией: учишься - вот тебе неделя к отпуск)! Зачем они, такие ученики, нужны, которых приманивать приходится? Для цифры? Или для пользы дела? А если пользы делу нет, то кому нужна цифра? Кому-то лично - его похвалят, а государству - ущерб. - Зудин махнул рукой: - В общем, со мной согласились...
Управляющий нахмурился еще сильней, но фразу сказал, совершенно не соответствующую этой самой нахмуренности.
Он сказал:
- А может быть, ты и прав... - И заговорил энергичным своим, настырным голосом. - Значит, так. Ты знаешь, что приехал я тебя снимать.
- Ну! - спокойно согласился Зудин.
- Знаешь, жалобы на тебя какие?
Зудин усмехнулся:
- Вот главный знает.
- Я не отказываюсь, - отчеканил главный инженер, - не отказываюсь, не скрываю и никогда не скрывал. Считаю методы начальника мехколонны...
- Погоди, - остановил его управляющий - до тебя очередь дойдет. - И, не меняя тона, спросил Зудина: - Алименты разнорабочей Палей выплатил?
- Выплатил...
- Поделом. Не будешь нарушать трудовое законодательство. Партизан тоже!
Тут управляющий опять посмотрел на главного инженера, причем посмотрел довольно пристально, и сказал:
- А рабочие, кстати, письмо прислали. Несколько человек. Просят их подписи под известной вам всем жалобой считать недействительными. И никто их, по-моему, не организовывал - сами созрели. Но дело не в письме. Дела, я посмотрел, идут у вас тут неплохо. Показатели хорошие. Промбаза оборудуется по-хозяйски, с любовью. Котельную вводите. Стенд раздобыли для регулировки форсунок... Общежитие построили, дома... Неплохо дела идут, если не считать, конечно, пожара на Джигитке. Но это дело уголовное, прокуратура, надо полагать, разберется. Хотя то, что ты этого бича держал на перевалочной базе, за это с тебя, конечно, спросится.
И вот как раз на этом месте Зудин понял, что его не снимут. Если человеку говорят, что с него за что-то там одно конкретное спросится, значит, его в обозримом будущем видят в этой самой должности, на этом самом месте.
И, для того чтобы внести в дело полную ясность, он спросил напрямик:
- Так вы че, снимать меня не будете, че ли?
- Расчекался! - сказал управляющий. - Ишь, расчекался! - И ответил после паузы. - Работай. Вопрос о снятии снимаю. - Потом, как бы укрепляясь в своем решении, посмотрел строго на главного инженера и начальника подсобного производства и повторил с нажимом: - Вопрос снимаю. И всякие разговоры на эту тему считаю вредными для производства. Прошу передать всем... - Подумал, подыскивая слово, и закончил, усмехнувшись: - ...заинтересованным лицам. - И еще сказал: - В тресте эти разговоры также будут прекращены, как мешающие нормально работать.
- Ну, правильно, - согласился Зудин.
- Это не все, - сказал управляющий. - Ты, Зудин, прямой человек, и я тоже не люблю крутить. Поэтому я тебе говорю: ты можешь ставить вопрос о главном инженере.
Главный инженер еще сильнее поджал губы и передернул плечами. Пожалуй, выражение скорбной торжественности к этому моменту тоже подходило. Лицо его оставалось непроницаемым, тем более что все на него в этот миг посмотрели.
Зудин же ответил самым будничным тоном:
- А че мне вопрос ставить: главный как главный, сколь основного земполотна отсыпал - ни рекламаций, ничего.
- Но ваши отношения, - начал было управляющий, но тут Зудин его перебил.
- Не надо, - сказал он, - отношения производственные. Человек работает, пусть работает. Короче, я вопроса никакого не ставлю. - И улыбнулся, приоткрыв все металлические коронки: - Сработаемся... Так или не так?
Поскольку вопрос этот был обращен уже к главному инженеру, главный инженер разомкнул поджатые свои губы и ответил нехотя:
- Так...
И покраснел. Покраснел он не сильно, едва заметно, но стал от этого мягче и милее, и все увидели, что похож он скорее на мальчишку, чем на обстрелянного мужика, но главный тут же справился с собой, поджал опять губы и стал еще строже и неприступнее. А Зудин сказал:
- Есть одна просьба: старшего прораба Истомина переведите от меня.
КАБИНЕТ СЛЕДОВАТЕЛЯ. КАБИНЕТ ЗУДИНА
Когда Леху наконец вызвали к следователю, он почувствовал даже некоторое облегчение. Он так извелся за этот месяц, даже почернел как-то, молчал, ни с кем не разговаривал. Он был почти уверен, что имеет какое-то отношение к пожару, хотя совершенно ничего не помнил. Излишне уточнять, какими именно словами казнил себя Леха и какие именно страшные клятвы давал он себе в отношении своего теперь уж безусловно абсолютно трезвого будущего. Впрочем, будущее его тонуло во мраке полной неизвестности, и никто, кроме следователя, не мог развеять этот мрак и внести в Лехину жизнь хоть суровую, но ясность. Поэтому Леха почувствовал некоторое облегчение, когда его вызвали к следователю, хотя это облегчение походило скорей на легкость отчаяния.
Следователь Владимир Михайлович Корев сидел, откинувшись, по обыкновению, на спинку стула и вытянув под столом длинные ноги. Когда Леха, постучавшись, переступил порог, следователь подобрал ноги, выпрямился на стуле и вежливо предложил Лехе сесть.
Леха сел.
Леха сел и уставился на следователя красными, воспаленными глазами, и взгляд его был вопросительным, он выражал вопрос, вернее, два вопроса, на которые Леха надеялся получить ответ в этом миниатюрном кабинетике. Это были такие вопросы: "Что же я наделал?" и "Что же теперь будет?".
Он, кажется, ожидал услышать из уст следователя готовый приговор и был с ним заранее согласен.
Однако следователь Владимир Михайлович ничего не объявил Лехе, а, напротив, сам принялся задавать вопросы. Сначала на вопросы отвечать было легко, потому что это были вопросы по анкетным данным: имя, отчество, фамилия и другие пункты. Потом отвечать стало труднее, потому что следователь стал расспрашивать насчет употребления спиртных напитков, в том числе одеколона. Это были очень трудные вопросы, потому что нет, наверное, такого пьющего человека, который бы не стыдился того, что употребляет "фонфурики", то есть одеколон, ибо смело можно сказать, что это - последняя степень потери человеческого достоинства. И это всем всегда стыдно. Однако Леха употреблял, а следователю врать не приходилось, и он признался, что да, употреблял. Было это признание особенно тяжким еще и потому, что следователь все писал в протокол, и, стало быть, навсегда зафиксировал в официальной бумаге, что Леха - "фонфурист".
