Михаил Елизаров - Сифилис
— Поздравляем, легко отделались, — сказал Борзов.
— Малой кровью, — усмехаясь, подтвердил Сергей Модестович.
— Камня на камне не оставлю! — Мнухин подтянул носки и уничтожающе оглядел Ларису Васильевну. — Уволю! Завтра же! — и вышел, шарахнув дверью.
*— Хотелось бы ляпнуть: «Подыхай, развратная баба!», но эмоции врача не должны брать верх над его разумом, — невесело диктовал Борзов.
Лариса Васильевна не знала, куда глаза девать.
— Голубушка, вам придётся рассказать нам все, — сказал наконец Борзов, — думаю, что уместно напомнить об уголовной ответственности за преступное укрывательство фактов.
— Я клянусь, что за последние полгода ни с кем не вступала в половые контакты, кроме Мнухина, — вытянувшись в струнку, отчеканила Лариса Васильевна.
— Не брешешь? — спросил Борзов с каким-то деревенским простодушием. — А то у меня сердце схватило… Инфаркт, не дай бог. Вот помру — что станет с пасекой в Лихтовке? Пропадут мои пчёлки… Ведь такие разумные твари, диву даёшься!
Борзов как-то сразу подряхлел и растерял профессорский лоск.
— Я ведь в селе-то родился, пастушил мальцом, гусей пас, мамку с папкой уважал… Кабы не мед-прополис, давно там был бы. — Он многозначительно потыкал пальцем в потолок. — До чего в деревне хорошо: сидишь в глубине цветущего сада, пьёшь душистый крепкий чай, на столе шумит старинный самовар, и Анна Гавриловна пироги подаёт… — Борзов словно отмахнулся от восхитительного видения. Анна Гавриловна и Сергей Модестович в это время слёзно умилялись.
— Читать любите? — Неожиданно опростившийся Борзов осторожно плёл туман из всяких «таперя», «кубыть», «дюже», и Ларисе Васильевне померещилась чужая, книжная любовь, хрященосый казак, казачка в стогу, вихри враждебные, выстрелы и река, величавая, как ртуть…
— Отчего же, голубушка, ваш выбор пал на «Тихий Дон»?
— Чем плох Шолохов? — удивилась Лариса Васильевна.
— Какая художественная неразборчивость, — прошипела Анна Гавриловна.
— И беспечность, — добавил Борзов. — Анна Гавриловна, принесите экземплярчик издания…
Борзов пролистал половину тома, потом, ведя пальцем по странице сверху вниз, прочёл вслух:
— «Дарья криво улыбнулась и впервые за разговор подняла полышущие огнём глаза: — У меня сифилис. Это от какого не вылечиваются, от какого носы проваливаются».
— Нет сомнений, — Борзов торжествующе захлопнул книгу, вы, голубушка, заразились от печатного слова! Редкий, конечно, случай. На моей памяти двенадцатый…
*— Без паники! Только лечиться! Иного способа нет. — Борзов говорил уверенно и спокойно.
— Быть такого не может! — всхлипывала Лариса Васильевна.
— Вам сегодня же следует лечь в больницу. Госпитализация заражённых особо опасными формами сифилиса производится немедленно, в течение двадцати четырёх часов. Таковы непреклонные, жёсткие требования, принятые в нашей стране. Начало лечения — обязательно в условиях стационара.
— Значит, сегодня? — с тоской вскричала Лариса Васильевна. Она всегда болела дома и поэтому отчаянно трусила.
— Да, голубушка. Возьмите все необходимые вещи — и сразу сюда. Мы составим деликатное заявление на вашу работу, так что никто ничего не заподозрит, вы подпишете предупреждение, что уведомлены врачом о своём заболевании, что лечение необходимо проводить под наблюдением врачей и уклонение от этих процедур уголовно наказуемо. После формальностей с бумагами Акимовна отведёт вас в палату, — сказал Борзов и обнадёживающе улыбнулся.
*«Пижаму, тапочки, зубную щётку, полотенце, мыло… И никаких книжек… — прикидывала в уме Лариса Васильевна, спеша к выходу. — Куплю яблок… яблоки наверняка можно».
От волнения она даже не обратила внимания, что вышла не из того здания, в которое входила. Кожно-венерологический диспансер занимал современную трехэтажную постройку. А Лариса Васильевна слетела по ступеням ветхого крыльца одноэтажного домишка на какую-то незнакомую улицу.
*— Вот они, мои сифилитики в квадратике. — Нянька Акимовна бросила на матрас стопку жёлтого белья. — Тумбочка у тебя совместная с Ванечкой, — Акимовна указала на свежего, русочубого паренька. — Если понадобится второе одеяло — проси, не стесняйся…
Увы, к великому неудовольствию Ларисы Васильевны, палата была общая для мужчин и женщин. Кроме Вани под стенкой храпел здоровенный детина. «Затылок скошенный… Дебил, наверное!» — с неприязнью подумала Лариса Васильевна.
Койка её стояла встык с койкой старухи вызывающе болезненного вида. Особенно приковывали внимание ноги, торчащие из-под халата, в шишках и звездчатых, втянутых внутрь рубцах. Приподнявшись на локте, старуха жаловалась соседке:
— Пятнадцатый годок мучаюсь… Чистотелом натиралась и чем посоветують, а болячка то заживеть, то на новом месте выскочить, ноеть, а шишка откроется, и оттуда гной, густой, тягучий. Похоже на чирей, ан не чирей… Я в город поехала к хирургу, а он говорить — костоеда…
«Придётся пережить», — вздохнула Лариса Васильевна и прислушалась к разговору в противоположном углу палаты.
— У нас в Векшах, — сказал вдруг мальчик Ваня, — жили три сестры: тётка Лукерья, тётка Варя и тётка Аня…
«Началось, — Лариса Васильевна прилегла на койку и закрыла глаза, — теперь до ночи байки травить будут…»
Впрочем, Ваня рассказывал хорошо:
— На полнолуние забегает тётка Лукерья в хату и кричит, что конец света пришёл, дьявол хватает на улице людей и тащит в пекло. Она вообще припадочная, тётка Лукерья… Тётка Варя и тётка Аня её уложили, стали травой отпаивать и тут видят, что у неё из тела шерсть полезла, на башке рога выросли, а на руках и ногах — копыта, заговорила она из живота мужским голосом бранными словами. Схватили тётки одна кочергу, другая полено и ну выбивать беса из тётки Лукерьи! Выбивали, пока насмерть не забили…
«Жуть какая», — содрогнулась Лариса Васильевна.
В это время в палату заглянул Борзов.
— Лежите, лежите, не вставайте. — Борзов прямиком направился к Ларисе Васильевне. — Обустроились? Вот и славно. Вы тут наслушаетесь ещё… Фольклор во всей красе…
Держа на отлёте руку со шприцем, приближалась Анна Гавриловна. Никогда раньше не видела Лариса Васильевна такого шприца — огромного, из мутного стекла. Борзов поймал её взгляд.
— Таким надёжней. Хоть и ветеринарный, но колет наверняка.
— Никто не смотрит! — скомандовала противная Анна Гавриловна, и все отвернулись от заголённой Ларисы Васильевны. Тем не менее укол был сделан мастерски.
Лариса Васильевна успокоилась и закуталась в одеяло. Верзила у стены начал историю про столяра, которому мать не позволяла перестелить крышу. Судя по эмоциям, сопровождавшим повествование, история была автобиографичной.
— …до драк доходило. Он ей: «Мама, надо крышу чинить», а она: «Нет, не надо». Он ей: «Мама, протекает», а она: «Нет, не протекает». Так вот, эта так называемая мать подаёт сыну мясо или остальные продукты питания, а у него всякий раз после еды печёт в животе. Однажды он выпил кипячёной воды, а мать ему: «Не пей кипячёную, а пей сырую — в ней витамины, она полезней», — и подносит ковшик. Он выпил, а она: «Я тебя спровоцировала: и сырой тебе нельзя, ты теперь кровушку свою застудил». У матери сделались кошачьи глаза, а сын только сказал: «Надо крышу чинить», — и взял топор. Мать на двор улизнула и дочке сказала, что сын её убить хочет, дочка в село, к соседям, соседи пришли, а столяр уже крышу перестелил, а на стрехе — отрубленная материна голова…
Усталость растеклась по жилам Ларисы Васильевны. Ей вспомнилось время студенческой практики в колхозе, сторож дед Тимофей. Он уснул, охраняя ферму, ему приснились немцы, дед открыл пальбу, и оказалось, что он пострелял доярок. На этом воспоминании Лариса Васильевна отключилась.
*Дневное лекарство прекратило своё действие глубокой ночью. Лариса Васильевна умиротворённо скользила по кромке сна и яви, забавляясь тощими треугольниками заоконного света, дрожащими на стенах.
Внезапно приоткрылась дверь, и в палату крадучись вошёл Борзов, а за ним — Анна Гавриловна. В руке Борзова вспыхнул лучик.
— Не шумите, Анна Гавриловна.
— Я стараюсь, дедушка. — Анна Гавриловна тащила за собой кровать-каталку.
— Спят? — Борзов мазнул фонариком по восковым лицам на подушках. Лариса Васильевна крепко сплющила веки, стараясь дышать ровно. Сон окончательно покинул её.
— Как сурки. — Анна Гавриловна подкатила кровать к мальчику Ване.
— Помогайте же, Анна Гавриловна, — ухал Борзов, — возьмите за ноги… так… так… Подняли… Готово!
Опять проскрипела колёсиками каталка, и все стихло.
Лариса Васильевна заскучала от непрошеной бодрости. «Попросить, что ли, димедрольчику, иначе не усну…» Лариса Васильевна осторожно, чтоб никого не разбудить, вошла с постели и вышла в коридор. Точно моль в пустом рукаве, она брела вдоль тёмного коридора. Из-под одной двери пробивалась жёлтая полоска и почудились голоса Борзова и Анны Гавриловны. Для верности Лариса Васильевна прильнула глазом к замочной скважине.
