Владимир Померанцев - Оборотень
Они считали себя вольнолюбивыми, эти потомки людей, обособившихся из духа протеста, и не понимали, что давно стали во много раз более злыми тиранами, чем те, от которых бежали из России их предки. К древневерию какого-то особого толка прислоились за жизнь десяти поколений еще и нажитые нравы тайги, и заветы каких-то прибредавших людей, и ото всего этого образовалось в Сохатовке великое столпотворение мыслей, в котором младенческое мешалось с звериным
Я не знаю, сколько было здесь в прошлом этих прибредавших людей и кто какую внес долю в смешение мыслей сохатовцев. Среди крестов на местном погосте я увидел, например, один католический. Время начисто смыло буквы и цифры, которые были на нем когда-то написаны. Никто из жителей не помнил поляка, заготовившего себе этот крест перед смертью, и слыхали о нем только от дедов. Те говорили, что поляк был против царя, сослан в тундру, бежал: оттуда, потерялся в тайге, набрел на лесную деревню и прожил в ней сколько-то лет. Поляк учил ничего не прощать. И был на погосте большеннейший холм, в головах которого стояч крест в пол сосны, и лежал под ним ставший праведником старый варнак, порешивший в свое время много людей и учивший потом поляку наперекор: "Не убий!.."
Не они ли, подумалось мне, не другие ли беглецы, оседавшие в этом диком углу, принесли сюда неприязнь к внешнему миру, в который не смели вернуться? А может быть, эта ненависть коренилась столетиями, со времен прадедов, не желавших молиться по-никоновски или платить налоги за бороды?! Разве без ненависти могло бы возникнуть селение в такой чаще, где никто вокруг не селился?! Разве без ненависти могли бы сохатовцы выдерживать эту жизнь без общения с другими людьми?!
Это не мешало Меченому привозить себе от разноверцев всякую всячину. Из затаежных мыслей и нравов к нему ничего почти не проникало, а из вещей очень многое.
Я жил в свежем бревенчатом доме, полном избяного тепла и невытравимого смолистого запаха. Дом крыт был тесом, охорошен резьбой и окружен просторным двором, в котором находилась не только скотина, но и кладовая с товарами. В амбаре у Меченого можно было купить и гвозди, и свечи, и пилы, и затвердевшие медовые пряники. Цены он брал божецкие, определен-ные миром, и свою торговлю считал служением миру. Я и впрямь не заметил у него особенной жадности, а уж скопидомства в нем не было вовсе. Весь свой прибудок, как называл он доход (в его речи было много старинных и странных, а порой и неслыханных слов), Меченый тратил на вещи, которые должны были стать любы жене. Он заразил ее страхами своей суеверной души и хотел разбавить их радостями, которые излучало бы зеркало в золоченом багете, медвежьи шкуры у кровати с блестящими шишками, швейная машина и самовар. Не жалел он жене также бумазеи, канауса, чесучи, платков и другой махнатуры (так называли здесь мануфактуру), которой полон был окованный металлической лентой, но никогда не запиравшийся - замков здесь не знали - сундук. И еще висела здесь очень старинная - во всяком случае, купленная им за старинную - богоматерь, обвитая ярко-зеленою пихтой - цветом надежды... Все это Меченый приволок в разное время из Киренска, из самого Киренска.
Но поездки по торговым делам не делали его снисходительней к внешнему миру. Тут Меченый был непримирим... Ведь сболтанная из разных смесей религия отягощалась еще его неотвязною верой в особый собственный рок. И я проявил много настойчивости, чтобы узнать, откуда эта вера взялась.
Оказалось, что в дом Меченых дважды проникало под разными личинами Зло...
РАЗОБЛАЧЕННАЯ ЛОШАДЬ
Историю первого случая я открыл, когда Ольга отгоняла свиней от огороженного кусочка земли. Делай она это с меньшей тревогой и страстью, я не обратил бы на огородик никакого внимания. А тут я присмотрелся и диву дался - на огородике ничего не сажалось. Он был приблизительно шагов на семь в длину, шага три в ширину, обнесен наполовину заплотом, наполовину частым плетнем. Зачем их поставили, было загадкой.
- Что тут такое? - с недоумением спросил я хозяйку.- Что вы здесь от свиней охраняете?
- Нельзя, чтоб поганились,- коротко сказала она и пошла в дом, ничего больше не объяснив.
Я понял так, что свиньям нельзя поганиться сорной травой, пробившейся в щели забора, но не понял, чем она отличается от прочего чертополоха вокруг...
- Отличается,- сказал мне Миша Онуфриев.- Разве вы не заметили, что там кол сосновый стоит. Это место - могила. Но только она без холма. Там лошадь лежит. При мне ее погубили, сразу как я приехал сюда. Смотреть было страшно...
И он рассказал мне, что эта лошадь, на которой отец Меченого пять лет пахал, вдруг однажды, когда он поехал на ней верхом за березовым соком, сбросила его, подмяла, стала топтать и приговаривать по-человечьи... Старик умер, а его дети казнили убийцу...
Мне и без того было не по себе в доме Меченого, где дух темных лесов смешался с уютом из мещанского пригорода. Этот дом казался мне самым чужим из всех, в каких приходилось живать. Непробиваемая угрюмость людей, никелированная пышность кровати и беззвучие, которое лежало кругом, напоминали о бесконечном пространстве, отделявшем меня от привычной земли. Но после рассказа Миши Онуфриева этот дом, поставленный два года назад, показался мне домовьем, в котором могло бы покоиться изможденное, злое и страстное лицо протопопа, если бы он не был сожжен больше трехсот лет назад. Нет, пожалуй, лицо Аввакума - если бы он встре-тился с Меченым стало бы умиротворенным и кротким. Но я-то, ровесник людей и событий, почувствовал себя в этом доме, как в мертвом...
Особенно тоскливо становилось мне в сумерки.
Тот день был отчаянно короток, вечер навалился плашмя и так рано, как это бывает только в лесной стороне, а свечка, которую дал мне хозяин, освещала только кусочек струганой пустоты моей комнаты и усиливала надвигавшуюся на меня темноту. Не было возле меня человека, с которым я мог бы разбить погостную тишину этой спаленки, не было книги, не было курева...
Я знал, что за стеной сидит Ольга, шьет при плошке что-то бесхитростное своему первышу и думает какую-то женскую думу. Знал, что тут же сидит на отрубочке у затейного столика Меченый (такого названия столика я ни раньше, ни после не слыхивал), положил перед собой набор ножичков и ловко вырезает из дерева зайцев, медведей и другие безделки. Вырезает он их от скуки по вечерам, когда темнота не позволяет делать что-нибудь по двору, и прихватывает потом эти безделки, едучи по торговле на пристань. Меченый сильно любит жену, но занять ее ему нечем, и все вечера молодые проводят в молчании, прерываемом только короткими фразами о молоке для кошек и сале для плошек...
Меня здесь гнетет одиночество...
Одиночество делается особенно чувствуемым, когда я решаюсь пойти на половину хозяев и затеять какой-нибудь разговор. Затея эта безрадостна. Женщина почти никогда не откликнется, а муж будет откликаться лишь фразой на фразу. По собственному почину человек этот не скажет ни слова. Он знает, что я приехал из страшной дали, из главного города Сибири Иркутска, откуда везут на Лену материи, селедки, сахар и чай, знает, что из этого города открывается путь на весь белый свет, но белый свет неинтересен ему. Пусть там делают вещи, полезные и для сохатовцев, шлют в Киренск товары, которыми незачем пренебрегать христианину, пусть себе измышляют и другие-диковинки, но пусть не будет дорог... Нелюбопытно Меченому, чем наполняется жизнь в другом свете. И не надо этого Сохатовке знать... Лучше бы вообще вместо белого света лежала пустыня - безлюдная, снежная... Редкие пришельцы из этого света, которые чудом добираются иногда до Сохатовки, вызывают в моем хозяине лишь подозрения. Что надо им здесь? С чем недобрым приехали?
Меченый смотрит на меня исподлобья. Но я решил быть настойчивым и спрашивать, несмотря ни на что...
Я спросил, как часто ездит он в город. Он ответил, что ездит раз в зиму по первопутку. Я спросил, ездит ли когда-нибудь летом. Он ответил, что до женитьбы ездил и летом. Я спросил, ездит ли он один или с кем-нибудь. Он ответил, что одному не управиться, а ездят втроем. Я спросил, неужели ни у кого в деревне нельзя достать табака, неужели здесь никто никогда не курил. Он ответил, что никто никогда. Я спросил, что делают здесь люди зимой вечерами, если не шьют и не вырезают из дерева. Он ответил, что спят. Я спросил, сколько человек может спать. Он ответил, что если на душе нет грехов, то спать можно всегда. Я спросил, есть ли у кого-нибудь в деревне часы. Он ответил, что были у одного человека, но уже года три как испортились.
На вопросы хозяин отвечал мне честно, но медленно. Он искал в них подвох и хотел уловить, к чему они клонятся. В бескорыстный мой интерес к его жизни он явно не верил, а сам нужды в разговоре со мной не испытывал... Не потому, что хотел прятать от меня свои взгляды на вещи, а оттого, что считал бессмысленным высказывать их чужаку.
