Владимир Померанцев - Оборотень
- Ну что же,- кисло сказал я, не будучи еще в состоянии освоиться со всем, что услышал,- к Меченому так к Меченому. Идемте. Раз вы духовный пастырь, так ведите меня...
Этот разговор с Мишей Онуфриевым был первым и последним веселым разговором в Сохатовке. Дальше уже ничего веселого не было.
МОЛОДАЯ
Я делал вид, что пишу, но непрерывно наблюдал за хозяйкой. Ее можно было посчитать сумасшедшей - настолько все ее движения казались бессмысленными.
Она посадила в печь хлебы, а потом то и дело подходила к ведру с холодной водой и мочила в ней руки.
- Зачем это вы? - не выдержал я.
- Чтоб пропекся,- объяснила она.
- А это зачем? - снова спрашивал я, когда она отрезала от хлеба почерневшие корки и с отвращением долго жевала их.
- Чтоб уродился здоровенький...
Ольга относилась ко мне без любопытства, ни о чем не заговаривала, отвечала не глядя и односложно. Так она держалась со всеми, даже с собственной матерью, то и дело забегавшей к ней по разным хозяйственным надобностям. Зато я сразу оценил ту небрежность, с которой она оставила на виду свою жизнь. Женщина ни в чем не стеснялась меня и не интересовалась впечатлением, какое откладывают во мне ее слова и поступки. Это позволяло мне открывать много диковинок.
Она готовилась вынуть хлебы из печки, но увидела в окно, что к ней идет мать, побежала в сени и заперла дверь. Мать застучалась. "Пожди",подошла Ольга к двери, но не сразу открыла, а вынула сначала лопатой хлебы. Я с недоумением проследил эту сценку и, конечно, не смог подавить любопытства.
- Чтоб калач не опал,- охотно объяснила мне вошедшая мать.- Когда курицу режем, хлеб вынимаем или из погреба пищу несем,- нельзя, чтобы люди входили,- растолковала она и весело, не в пример дочке, добавила: - Ты останься у нас - враз будешь ученый.
Мать принесла Ольге рассолу. Поставив его, она хотела тут же бежать. "Сядь",- строго напомнила Ольга. Мать на минутку присела и сказала мне с грустным юмором:
- Видишь, какая у меня дочка опасливая. Боится, как бы мать мира из дома у нее не забрала.
Мне жаль было Ольгу. Молодая, красивая, а никогда не расхмуривалась, не улыбалась. Чувствовалось, что она живет в страхе за роды, за ребенка, за неизвестное, против чего надо быть начеку.
Мать тайно от дочери рассказала мне историю ее странного брака.
Меченый женился на ней вдовцом, тридцати пяти лет. После смерти первой жены он семь лет ходил бобылем, потому что ни одна девка не решалась выходить за него. Тогда он обратился к миру, и мир повелел выйти за него первой же девушке, которую он поймает бросающей катанок в новогоднюю ночь. Он поймал Ольгу. Она запротивилась, уверяла, что катанок упал носком к избе, а не в сторону и, значит, ей не суждено выходить замуж в этом году. Меченый свистнул парней, и парни установили, что Ольга кривила,- катанок лежал к ее дому задком, а носком глядел в улицу.
Ольга упрямилась. А мир сказал: "Раз загадывала - на себя и пеняй". Мир настоял на справедливости.
Ольга обвенчалась, и ей стали завидовать. Меченый отделился от отца, получил лошадь, коров, срубил себе дом, взял в работники младшего брата, стал ездить в города за товаром, добираясь до Витима и Лены. Ольгу он заласкивал, холил, привозил ей подарки. И девки стали говорить, что Ольге вышла удача, что несчастье может не подступиться до Меченого еще тридцать лет, а все хорошие годы она проживет в добре и прибытке. Но сам Меченый не верил в устойчивость дел, в крепость начавшейся жизни. Не доверял миру в доме, приплоду скота, сбору ореха, прочности своего очага. Он втайне думал, что судьба хитрит с ним, обманывает его мнимым покоем, завлекает в покой, а тем временем что-то готовит исподтишка... И чем больше у него было удач, тем подозрительней он становился к ним...
Посчастливилось ему купить Ольге в Киренске розовые рисованные валеночки, каких нигде не катали в лесах и, может быть, в самом Иркутске валяли,- молча дал их жене, а у самого в сердце тревога: не в этих ли валеночках любовь убежит, не на них ли его ловит судьба...
Выстругал ему брат пол во всем доме, заровнял половицы, как стеклышки,- Меченому и любо и страшно глядеть: а не выскоблено ли из дома благословение, не ушло ли оно вместе со стружками... Сказала ему жена, что затяжелела, Меченый вздрогнул от радости, но тут же и застрашился...
У нее родинка на левой груди... Сама видит ее... Не к добру это, нет... Разродится ль она?.. Тогда крест на всей жизни... Первая жена от бога дается, вторую человек сам находит себе, третью к нему подсылают...
Нет, нет, такого не может быть... Молодая, здоровая, крепкая... Но... живой ли родится? Ведь он не молёный... Не урод ли получится? Не умрет ли, когда успеешь привязаться к нему, полюбить... Не перекинется ли на него от отца... Один ли он Меченый или мечено будет все племя... Аз есмь лоза...
Эта тайная опаска, этот вечный внутренний страх, которого нельзя было скрыть, делали жизнь в доме отравленной.
ХОЗЯИН
Я приглядывался, старался понять.
Но Меченый редко давал вовлечь себя в разговор и не пускал в свой внутренний мир. Ведь я был с той стороны, и мне наливали в особую миску, из которой хозяева никогда потом не будут хлебать... Какие уж тут могли быть со мной разговоры!..
Неприязнь хозяина прорвалась в первый раз, когда я спросил его, почему он брату своему вторые сутки есть не дает.
- Он скотину ругал,- не отвел Меченый взгляда.- она примечает. На язык непонослива, а перестанет доиться. Скотину нельзя ругать.
- А человека? - спросил я.
- Мы тихие, мы никого не ругаем. У нас этого в обычае нет.
Это было действительно так. В этой деревне не ссорились и не сквернословили. Даже в минуты волнений, в сердцах, голоса тут не повышали. А когда в начале нашего один местный житель, желая разбогатеть, привез в Сохатовку водку, то старики приказали снять с него подби-тые мехом штаны, пимы, малицу, теплую шапку и отпустить потом на все стороны. Он валялся у мира в ногах, но мир был неумолим. И с тех пор никто уже потом не решался привезти своим единоверцам зелье. Они остались такими же трезвыми, такими же спокойно-жестокими. А Меченый добавил!
- Откуда мой брат узнал слова нехорошие? Брал я его однаж с собой за товаром, он и услыхал от пристанских, пароходских людей. И сам стал потом пачкать свой рот. Я велел ему после каждого грязного слова язык солью тереть, горячей водою споласкивать... Отвык он тогда, а все-таки часом бывает... Вот потому-то и не любили наши родители чужеземных дружений. Кроме ситцу да сахару, доброго оттуда не привезешь...
Он сказал это негромко, но твердо. Очень уж твердо...
- Вы, видать, крепко ненавидите всех, кто живет не с вами в лесу,сказал я.
- Неправда,- возразил он, насупившись,- мы ненавиства не знаем. Извеку захожих примали и на пристань за товарами ездили А только не хочем мы чужого уставу. Не хочем ваших законов, чтобы не выходило греха. Мы на ваше не глядываем, а вы к нам не мешайтесь,- Предупредил он внушительно.
И дал мне урок из истории:
- Был на свете царь Александр. И построили при нем две помещении, где жили самые большие попы. Касатории звались Одна в Москве, во дворце, была, другая - в Иркутском. Царь посылал этих главных попов за побором. И вся Россия платила. И Сибирь тоже платила. Окромя нашей деревни. До нее ни один поп добраться не мог. Как поедет, заплутается. Христос не допускал их до нас... Тогда иркутская касатория спросила царя, что с нами делать. Живут, мол, эти люди в неезжем лесу, не признают нас за христиан, не платят никакую ругу, не возят в наши церквы дрова и твои повинности, царь, тоже справлять не хотят - солдатскую, возную и всякие прочие. "Приказываю заставить их",- сказал царь Александр.. А как тут заставить, если к нам ни ходу нет, ни подходу... И все, кто ехали сполнять царевый приказ, померзли в лесу... И попы, и солдаты, и лошади... А когда царь послал войско лес вырубать, пилы враз поломались, а топоры затупились... Увидел царь такое дело, почуял, с кем затеял войну... Испугался и приказал попам в покое оставить нас. Прибыл от него человек, дал моему деду чистую книгу, велел писать в нее, кто родится или помрет, и больше ничего не писать. А веру и имущество наше трогать боялся.. Вот как,- заключил Меченый необычно длинную для него речь и добавил: - А если новая власть не хочет, чтобы мы жили в воле, хочет быть к нам злее царя, так и с ней будет злее...
Они считали себя вольнолюбивыми, эти потомки людей, обособившихся из духа протеста, и не понимали, что давно стали во много раз более злыми тиранами, чем те, от которых бежали из России их предки. К древневерию какого-то особого толка прислоились за жизнь десяти поколений еще и нажитые нравы тайги, и заветы каких-то прибредавших людей, и ото всего этого образовалось в Сохатовке великое столпотворение мыслей, в котором младенческое мешалось с звериным
Я не знаю, сколько было здесь в прошлом этих прибредавших людей и кто какую внес долю в смешение мыслей сохатовцев. Среди крестов на местном погосте я увидел, например, один католический. Время начисто смыло буквы и цифры, которые были на нем когда-то написаны. Никто из жителей не помнил поляка, заготовившего себе этот крест перед смертью, и слыхали о нем только от дедов. Те говорили, что поляк был против царя, сослан в тундру, бежал: оттуда, потерялся в тайге, набрел на лесную деревню и прожил в ней сколько-то лет. Поляк учил ничего не прощать. И был на погосте большеннейший холм, в головах которого стояч крест в пол сосны, и лежал под ним ставший праведником старый варнак, порешивший в свое время много людей и учивший потом поляку наперекор: "Не убий!.."
