Владимир Померанцев - Об искренности в литературе
Обзор книги Владимир Померанцев - Об искренности в литературе
Померанцев Владимир Михайлович
Об искренности в литературе
В. Померанцев
ОБ ИСКРЕННОСТИ В ЛИТЕРАТУРЕ
В предлагаемых ниже заметках нет исчерпывающего разрешения темы или стройности выводов. Здесь разрозненные, а частью, вероятно, и спорные мысли о некоторых недостатках нашей литературы. Но объединяются они той общей идеей, о которой говорит заголовок.
Искренности - вот чего, на мой взгляд, нехватает иным книгам и пьесам. И невольно задумываешься, как же быть искренним.
Неискренность - это не обязательно ложь. Неискренна и деланность вещи.
Когда мы читаем, например, стилизаторов, то остаётся неприятный осадок. Слишком много видим мы выисканных, подобранных, вычурных мыслей и слов, слишком напряженно следим за манерой письма, и поэтому его содержание остаётся за порогом сознания. Это вещи непростые, искусственно-сложные, и они угнетают читателя сегодняшних дней своей явной состроенностью.
Но вот я прочитал роман, в котором никакой стилизации нет, ибо нет стиля вообще, а оставляет этот роман после себя тот же холод, как после книг, где ощущаешь кокетство приёмами. Я имею в виду "Решающие годы" С. Болдырева. Тут деланность вещи выпирает не из манеры письма, а из надуманности персонажей и положений. Это, так сказать, другой способ конструирования романов и повестей.
Конечно, скука от книги С. Болдырева объясняется и литературной беспомощностью. Но основное её зло - в явной состроенности. На металлургических заводах страны, конечно, шла и идёт борьба за наибольшую производительность домен. Но борьба эта может стать фактом литературы лишь в случае, если в неё включаются мысли и чувства писателя. Вот этого-то в "Решающих годах" и нет. Здесь всё будто бы правильно и всё, с точки зрения художества, абсолютно неправильно. Души автора мы здесь не чувствуем, его собственных мыслей не узнаём. Мы читаем лишь слишком известное, не проникнутое эмоциональным началом, да ещё сдобренное культом личности героя романа. Поэтому в людей этой книги не верится. Герой здесь - сверхгерой. Он замышлен, преднамерен, надуман, содеян. В романе нет, вероятно, греха ни против техники металлургии, ни против организации производства на домнах. В нём зато непростительный грех против искусства: он - роман деланный.
Всё, что по шаблону, всё, что не от автора, - это неискренне. Шаблон там, где не вгляделись, не вдумались. По шаблону идут, когда нет особых мыслей и чувств, а есть лишь желание стать автором.
Но в истории литературы художники стремились к исповеди, а не только к проповеди. Риторический роман исчез потому, что разноречил с естеством человека, которому уроки и доводы наскучивают со школьной скамьи. Наоборот, эпистолярный роман имел всеобщий успех оттого, что частное письмо казалось всего откровеннее. Когда читатель почувствовал, что письма составляются для него, а не для адресатов, когда это выродилось в распространённый приём, эпистолярный роман потерял спрос и исчез. Роман положений привлекал не столько их пестротой, сколько поведением героев во всех ситуациях. Театр прельщает наглядностью быта людей, не подозревающих, что я их наблюдаю. Поэтому они держатся сами собой. Когда автор неуклюже даёт мне понять, что живущие на сцене мужчины и женщины знают о моём пребывании в зале и говорят для меня, а не для других живущих на сцене людей, то мне уже неинтересно их наблюдать, а им - уже несвободно живётся. Я бы себя тоже чувствовал скверно, говорил бы и держался натянуто, если бы знал, что сосед провертел в моей стенке дыру, глазеет на меня и подслушивает.
История искусства и азы психологии вопиют против деланных романов и пьес. Степень искренности, то есть непосредственность вещи, должна быть первой меркой оценки. Искренность - основное слагаемое той суммы даров, которую мы именуем талантом. Искренность отличает: автора книги и пьесы от составителя книги и пьесы. Для состроения вещи достаточно ума, ловкости, опыта. Для создания вещи нужен талант, то есть в первую очередь искренность.
* * *
Искренности нет не только в шаблоне, и шаблон не худший из видов неискренности. Он отнимает действенность вещи и оставляет нас равнодушными, но ещё не порождает прямого неверия в литературное слово. Это происходит от другого вида неискренности, который назван у нас "лакировкой действительности". Порожден он не только ханжеством критики - в нём не меньше повинны и сами писатели. Пустил он глубокие корни и стал многообразен по способам.
Жизнь приукрашивается десятком приемов, и притом не всегда нарочитых. Они так крепко засели, что применяются некоторыми почти подсознательно, они стали, так сказать, манерой письма.
Как ни богаты приёмы лакировки действительности, проследить их всё же легко.
Наиболее грубый - измышление сплошного благополучия. Иную книжку прочтешь - вспомнишь тот затерявшийся в истории литературы период, когда действие романа происходило под солнцем неизвестной страны, а пейзажем служили лианы. Как от этих романов исходил аромат чудесных неведомых фруктов, так от ряда наших вещей вкусно пахнет пельменями. Наиболее явное зрительно-носовое ощущение дал этот неуклюжий приём в киносценариях, где люди банкетно, смачно, обильно, общеколхозно едят. Сценарии фильмов дали писатели, тон писателям давали подобные фильмы.
Приятель поспорил со мной: "Почему, - сказал он, - западное кино демонстрирует приёмы в богатых домах, обилие вин, красоту сервировки, а мы не можем показывать того же в наших условиях". Я ответил ему, что именно потому и не можем. Буржуазная литература и фильм намеренно переносят трудящихся в двухчасовую, красивую, неправдоподобную жизнь. Мы не должны это делать. А третий товарищ поправил меня. Он справедливо сказал, что неправдоподобие фильмов этого рода не в выдумке, а в отсутствии выдумки. Любой кадр кинохроники много больше говорит о нашем материальном богатстве, чем кадр художественного кинофильма. И кадр кинофильма лакируем мы потому, что не умеем выразить в нём правду из кадров киножурналов.
Приём такой лакировки наиболее обнажён, примитивен. Он сближает произведение литературы с тем пониманием слова "роман", когда оно было синонимом выдумки. Но зачем нам выдуманное благополучие, когда у нас есть завоёванное, подлинное, большое и капитальное! К счастью, показ жизни "через пельмени" уж слишком топорен, чтобы быть слишком распространённым.
Тоньше другой приём. Заливные поросята и жареные гуси не подаются, но и чёрный хлеб убирается. Так написана одна "производственная" повесть. Об общежитиях и столовых завода, который подразумевался писателем, он ничего не сказал, а они были скверны. Серёжек и брошек автор ни на кого не навешивал, но всё дурное и скверное у него тоже отпало.
Третий приём умнее всех предыдущих. Он заключается в таком подборе сюжета, чтобы вся проблематика темы осталась вообще за бортом. Искажение тут - в произвольном отборе. По этому способу написана одна повесть о прокуроре. Волею автора герой посвящает все силы улаживанию размолвки влюблённых супругов. Он выглядит при этом тем благороднее, что вовсе не призван заниматься такими делами. Зато получается, что беззаконий, с которыми он обязан бороться, в районе нет вообще. А к автору не придерешься - у него-де свой определённый сюжет... Хоть и ловчее приём, а неискренность читатель всё равно: ощущает.
* * *
Откуда в нашу литературу могла проникнуть неискренность? Тут много причин. Известную роль, возможно, сыграло частое в людях стремление выдавать желаемое за уже существующее. Один неверно понял значение элемента романтики. Другой совершенно неверно представлял себе способы повышения жизнерадостности романов и пьес. Иной просто облегчал путь своих книг, устраняя из них всё спорное и неутверждённое, соскальзывая в житейский оппортунизм. Иного дезориентировала наша критика, оперировавшая пресловутым "не характерно!"
Руководство партии показало нам, как смешна и вредна угрюмая осторожность подобного рода. Выступления руководителей партии и правительства с критикой наших недостатков повышают творческую активность советских людей, поднимают их на борьбу за лучшую жизнь. Писателям нас возвышающий обман совершенно не нужен, ибо не низка, высока наша истина.
Писатели не только могут, а обязаны отбросить все приёмы, приемчики, способы обхода противоречивых и трудных вопросов. Долг литератора, получившего ясную программу движения нашей страны, - помогать ей именно в сложном. Нашей литературе нужны строители, а не профессиональные барды. Бард занимается воспеванием радости, а строитель её создаёт. Писатель, черпающий свой энтузиазм не из издательской кассы, а из наших великих достижений и великих программ, никогда не станет заглушать проблематику, а будет искать решения любой проблемы нашего сложного и самого интересного времени. Зачем нам идеализация, когда у нас есть и нами осуществляется сам идеал!
