Генри Джеймс - Американец
Не знаю, считал ли Беллегард, намекая на эту странную возможность, что он поступает чрезвычайно великодушно. Если и считал, то благодарности не получил; его великодушие не было оценено. Ньюмен не в состоянии был понять, чем этот аристократ может ранить его чувства, а посему не испытывал ощущения, что легко отделался и избежал тяжелого разговора. Он не удостоил своего собеседника даже благодарного взгляда.
— Во всяком случае, — сказал он, — вы открыли мне глаза, дав понять, что ваша семья и ваши друзья будут воротить от меня нос. Я никогда не задумывался, по каким причинам люди позволяют себе воротить нос, посему сразу мне этот вопрос не решить. Пока я не могу сказать, что дает им такое право. А я, если угодно, просто полагаю, что я ничем не хуже самых лучших. Кто эти лучшие, я не берусь сказать. Об этом я тоже никогда не задумывался. По правде говоря, я всегда был о себе довольно высокого мнения, что для человека преуспевшего вполне естественно. Допускаю — мною руководило тщеславие. Но с чем я решительно не соглашусь, так это с тем, что я недостаточно хорош — чем-то хуже других. Я бы не стал рассуждать на эту тему, но не забывайте — вы первый начали. Мне и в голову не могло прийти, что я должен перед кем-то оправдываться или защищаться. Однако, если ваши родные этого потребуют, я готов и в обиду себя не дам.
— Вы же только что сказали, что готовы отнестись к моим родным со всем почтением.
— Да, черт возьми! — воскликнул Ньюмен. — Я буду вежлив!
— И прекрасно! — обрадовался Беллегард. — Значит, разговор состоится и обещает быть крайне интересным! Простите, что я говорю об этом с таким хладнокровием, но по некоторым причинам я выступлю в роли зрителя — зрителя на захватывающем спектакле! При всем том я на вашей стороне и, насколько мне удастся, постараюсь быть не только зрителем, но и действующим лицом. Я в вас верю. Вы замечательный человек. Я — за вас. Доказательством служит тот факт, что вы оценили мою сестру, большего мне и не требуется. В конце концов, все мужчины равны, особенно обладающие хорошим вкусом.
— Как вы думаете, — спросил через некоторое время Ньюмен, — мадам де Сентре тверда в своем решении не выходить замуж?
— Мне так кажется. Но вас это не должно останавливать — ваше дело заставить ее изменить решение.
— Боюсь, это будет трудно, — серьезно проговорил Ньюмен.
— Да, едва ли легко. Вообще говоря, я не знаю, зачем вдове снова выходить замуж. Она уже обладает всеми преимуществами, которые дает женщине брак, — свободой и уважением — и избавлена от всех его отрицательных сторон. Зачем ей снова совать голову в петлю? Обычно побудительным мотивом для повторного брака служит тщеславие. Если мужчина может предложить вдове высокое положение, сделать ее княгиней или женой посла, — возможно, она сочтет это достаточной компенсацией.
— И в этом смысле мадам де Сентре тщеславна?
— Кто знает? — выразительно пожал плечами Беллегард. — Не могу взять на себя смелость ничего утверждать. Думается, она не осталась бы равнодушной к перспективе сделаться женой великого человека. Однако, как бы она ни поступила, она, полагаю, прежде всего поступит improbable.[75] Не будьте слишком уверены в себе, но и не сомневайтесь чрезмерно. Залог вашего успеха — оказаться в ее глазах человеком неординарным, непохожим на других, необычным. Не старайтесь прикидываться не тем, кто вы есть, главное — будьте самим собой. Что-то из этого да получится. Безумно интересно что.
— Очень обязан вам за совет, — сказал Ньюмен. — И рад, — добавил он с улыбкой, — что доставлю вам такое удовольствие.
— Мало сказать, просто удовольствие, — ответил Беллегард, — захватывающее, воодушевляющее! Я смотрю на это со своей точки зрения, а вы — со своей. Да здравствуют перемены! Еще вчера я зевал от скуки, так что чуть не свернул челюсть, и заявлял, что ничто не ново под луной! Но то, что вы явитесь в качестве претендента на руку моей сестры, — новость из новостей! Пусть кто-нибудь мне возразит! Давайте так и решим, друг мой! Неважно, хорошо это или плохо, это что-то новое! — и сраженный столь неожиданными новостями, Валентин де Беллегард рухнул в глубокое кресло перед камином и, не переставая улыбаться, устремил взор в пылающий огонь, словно читал там будущее. Через некоторое время он поднял глаза.
— Вперед, дорогой мой! Желаю вам удачи! — сказал он. — Какая жалость, что вы не способны понять меня и вряд ли отдаете себе отчет в том, на что я сейчас иду.
— Ах, — засмеялся Ньюмен, — смотрите только не идите ни на что опрометчивое. Лучше предоставьте меня самому себе или откажитесь от меня раз и навсегда. Не хочу возлагать груз на вашу совесть.
Беллегард поднялся; он явно был взволнован, глаза его, и без того всегда блестящие, загорелись еще ярче.
— Вам никогда не понять этого — даже не осознать! — сказал он. — А если вы победите, и победите с моей помощью, разве станете испытывать ко мне ту благодарность, какую я заслужил? Нет, вы превосходнейший человек, но благодарности чувствовать не будете. Впрочем, какое это имеет значение! Свое удовольствие я все равно получу, — и он разразился неудержимым смехом. — Ну что вы так на меня смотрите? Вид у вас чуть ли не испуганный.
— Жаль, — ответил Ньюмен, — но я и впрямь вас не понимаю. И лишаюсь удовольствия посмеяться вместе с вами.
— Помните, я говорил вам, что мы — люди очень странные? — продолжал Беллегард. — Предупреждаю еще раз. Мы очень странные! Моя мать — странная, и брат тоже, и я, честное слово, еще более странный, чем они. Вам покажется даже, что и моя сестра немножко странная. У старых деревьев искривленные ветви, в старых домах — загадочные скрипы. Не забывайте — нам уже восемнадцать веков!
— И прекрасно, — ответил Ньюмен. — Для Этого-то я и приехал в Европу. Вы входите в мою программу.
— Тогда touchez-la,[76] — протянул ему руку Беллегард. — Заключаем сделку: я с вами заодно, я вас поддерживаю и поступаю так потому, что вы мне нравитесь в высшей степени, но это — не единственная причина, — и, держа руку Ньюмена в своей, он искоса поглядел на него.
— Какая же еще?
— Я — в оппозиции. Мне кое-кто не нравится.
— Ваш брат? — спросил Ньюмен своим ровным голосом.
Приложив палец к губам, Беллегард прошептал:
— Ш-ш-ш! У старых родов свои тайны. Действуйте, действуйте! Повидайтесь с моей сестрой и не сомневайтесь в моей симпатии.
И с этим он ушел.
Ньюмен опустился в кресло перед камином и долго сидел, глядя в огонь.
Глава девятая
На следующий день Ньюмен отправился к мадам де Сентре, и слуга сказал ему, что хозяйка дома. Как всегда, поднявшись по широкой холодной лестнице, Ньюмен прошел наверх через просторный вестибюль, стены которого, казалось, состояли сплошь из узких дверей, покрытых давно выцветшей позолотой. Из вестибюля его провели в гостиную, где он бывал раньше. Комната оказалась пустой, и ему доложили, что мадам де Сентре сейчас выйдет. Ньюмен ждал и гадал, виделся ли Беллегард с сестрой после вчерашнего разговора и, если виделся, рассказал ли ей, о чем они говорили. Если рассказал, тогда то, что мадам де Сентре согласилась его принять, можно считать обнадеживающим. Он представлял себе, как вот сейчас она выйдет к нему и по ее глазам он поймет: она уже знает о его безудержном восхищении и о замыслах, которые это восхищение породило, и Ньюмена пробирала дрожь, но испытываемое волнение не было неприятным. Что бы ни выразило ее лицо, оно не станет менее прекрасным, и, как бы она ни отнеслась к его предложению, он заранее знал: ни насмешки, ни презрения оно у нее не вызовет. Он был уверен: стоит ей только заглянуть ему в душу и оценить глубину его чувства к ней, в ее добром расположении можно будет не сомневаться.
Наконец мадам де Сентре вошла в гостиную, меж тем как Ньюмен, встревоженный ее долгим отсутствием, уже опасался, не раздумала ли она с ним встретиться. Ее лицо озаряла обычная открытая улыбка, она протянула Ньюмену руку, и сияющие кроткие глаза обратились прямо на него, она сказала, что рада его видеть, выразила надежду, что он в добром здравии, и ее голос ни разу не дрогнул. Как и раньше, при их прежних встречах, Ньюмен уловил окружающую ее атмосферу застенчивости, которая становилась тем очевиднее, чем ближе вы соприкасались с мадам де Сентре, хотя необходимость вращаться в свете скрадывала эту черту. Однако всегда присущая ей душевная скромность придавала особую прелесть той твердости и уверенности, которые проявлялись в ее манерах, как бы свидетельствуя о победе ее над собой, — даре весьма редком, а едва уловимые признаки застенчивости уместнее всего было бы сравнить с особым туше в игре пианиста. Именно эта способность «покорять», как принято говорить, отзываясь об артистах, впечатляла и пленяла Ньюмена. Он то и дело вспоминал, что, еще только мечтая увенчать свои успехи женитьбой, думал именно о такой хозяйке своего дома — хозяйке, по которой окружающие будут судить о нем самом. Единственным осложнением было то, что столь совершенный инструмент в руках гения, им владеющего, имеет свойство вносить слишком много своего в толкование вашей натуры. Ньюмен всегда чувствовал, что мадам де Сентре получила утонченное воспитание, прошла в юности таинственные церемонии и посвящения, приобщавшие ее к жизни высокопоставленного круга, была вышколена и умела приспособиться к требованиям света. В результате она, как я уже говорил, казалась женщиной редкостной, неоценимой — предметом роскоши, по выражению Ньюмена, — женщиной, к обладанию которой и должен стремиться мужчина, задавшийся целью окружить себя всем самым лучшим. Но, думая о своем будущем счастье, Ньюмен задавался вопросом, где в столь изысканном сочетании достоинств провести грань между природой и искусством? Между добрыми намерениями и укоренившейся привычкой к учтивости? Как определить, где кончается светскость и начинается искренность? Ньюмен задавал себе эти вопросы, хотя был готов принять обожаемый предмет во всей его сложности; он знал, что может пойти на этот шаг без опаски, а со сложностями разобраться потом, когда добьется своего.
