Генри Джеймс - Американец
— Я очень благодарна вам за ваше предложение, — начала она. — Мне оно кажется весьма странным, но я рада, что вы высказали мне все не откладывая. Лучше сразу с этим покончить. Все, что вы говорили, очень лестно для меня. Вы оказали мне большую честь. Но я решила никогда не выходить замуж.
— Ах, не говорите так! — вскричал Ньюмен умоляюще и столь пылко, что это восклицание прозвучало совсем naif.[77]
Мадам де Сентре уже повернулась уходить, но, услышав эти идущие от сердца слова, остановилась и замерла, не оборачиваясь.
— Подумайте как следует. Вы слишком молоды, слишком хороши собой, вы созданы быть счастливой и дарить счастье другим. Вы боитесь потерять свободу, но, поверьте, нынешняя ваша свобода, жизнь, которую вы здесь ведете, — это лишь безрадостное рабство по сравнению с тем, что я могу вам дать. Вы сможете делать то, о чем и не мечтали. Я увезу вас в любую страну, где вы захотите жить. Вы ведь несчастливы! Я вижу — вы несчастливы! А вы не должны быть несчастной, не должны позволять, чтобы вас делали несчастной. Разрешите мне вмешаться и положить этому конец.
Еще с минуту мадам де Сентре стояла, глядя перед собой. Если ее тронули речи Ньюмена, то в этом нет ничего удивительного. Его мягкий просительный голос постепенно сделался таким ласковым, увещевающим, словно он уговаривал нежно любимого ребенка. Он смотрел на нее, и она вдруг обернулась и, по-прежнему не глядя на него, заговорила, внешне спокойно, хотя чувствовалось, что ей приходится делать над собой усилие.
— Есть множество причин, по которым я не должна выходить замуж, — сказала она, — больше, чем могу объяснить. Что же до того, счастлива ли я, — я счастлива. Ваше предложение кажется мне странным по многим причинам, которые я опять-таки не могу вам объяснить. Разумеется, вы совершенно вправе это предложение сделать. Но принять его я не могу, это… это невозможно. Пожалуйста, никогда больше не заводите об этом разговор. И если не можете мне этого обещать, я должна просить вас больше не приходить сюда.
— Почему же невозможно? — горячо возразил Ньюмен. — Может быть, поначалу вам и правда так кажется, но на самом деле ничего тут невозможного нет. Я и не ожидал, что мое предложение сразу вам понравится, но полагаю, если вы хорошенько подумаете, вы отнесетесь к нему с вниманием.
— Но я вас совсем не знаю, — сказала мадам де Сентре. — Подумайте сами, ведь мы едва знакомы.
— Вы правы — едва. Потому я и не требую от вас немедленного решения. Я только прошу: не говорите «нет», позвольте мне надеяться. Я буду ждать столько, сколько вам угодно. А тем временем, встречаясь со мной чаще, вы лучше меня узнаете. Относитесь ко мне как к вашему возможному будущему мужу, претенденту на вашу руку, и принимайте решение.
Ньюмен почувствовал: что-то быстро меняется в мыслях мадам де Сентре — у него на глазах она взвешивала только что услышанное и пыталась найти ответ.
— С того момента, как я, готовая пренебречь учтивостью, попросила вас покинуть этот дом и никогда не возвращаться, — сказала она, — я слушаю вас и тем самым как бы подаю вам надежду. Я выслушала вас вопреки рассудку. Потому что вы красноречивы. Если бы сегодня утром кто-нибудь сказал мне, что я соглашусь считать вас возможным мужем, я сочла бы этого человека безумцем. Но вот — я слушаю вас! — она всплеснула руками, и в этом ее жесте угадывалась трогательная беспомощность.
— Ну что ж, мне, как говорится, больше нечего добавить, я сказал все, — заключил Ньюмен. — Моя вера в вас безгранична, ни о ком нельзя думать лучше, чем я думаю о вас. Я свято убежден, что, выйдя за меня замуж, вы будете как за каменной стеной. За мной, повторяю, — продолжал он с улыбкой, — дурного не водится. Я столько могу сделать для вас! А если вас пугает, что я не из привычного вам круга — не утонченный, не чопорный, не деликатный, то, право, вы заблуждаетесь. Я человек деликатный. Вот увидите!
Мадам де Сентре отошла на несколько шагов и остановилась возле окна перед высоким растением в фарфоровом горшке — это была цветущая азалия. Сорвав цветок и теребя его в руках, она вернулась на прежнее место и села. Этим она, казалось, дала понять, что согласна слушать Ньюмена дальше.
— Почему вы сказали, что для вас замужество невозможно? — продолжал он. — Оно невозможно только в одном случае: если вы были бы замужем. Может быть, невозможно потому, что ваш брак не принес вам счастья? Тем более следует попробовать еще раз. Или на вас оказывает давление ваша семья, вмешивается в ваши дела, раздражает вас? Тогда это еще одна причина: вам нужно быть совершенно свободной, а замужество даст вам свободу. Не подумайте, я ничего не хочу сказать про вашу семью, — добавил Ньюмен с таким жаром, что у проницательного наблюдателя это вызвало бы улыбку. — Как бы вы к ним ни относились, значит, так и надо. И если вы скажете — сделайте то-то и то-то, чтобы им понравиться, я тут же все исполню, только скажите что. Можете не сомневаться.
Мадам де Сентре снова встала и приблизилась к камину, возле которого стоял Ньюмен. Выражение боли и замешательства исчезло с ее лица — оно светилось улыбкой, и на сей раз Ньюмену не пришлось гадать, чему приписать эту улыбку — привычке или расположению, учтивости или искренности. У мадам де Сентре был вид женщины, вступившей во владения дружбы и с удивлением убеждающейся, что владения эти необозримы. Ко всегдашнему сиянию ее глаз, казалось, прибавилось сдержанное ликование.
— Я не отказываюсь снова с вами видеться, — сказала она, — потому что многое из сказанного вами пришлось мне по душе. Но стану принимать вас при одном условии — вы надолго забудете о том, о чем говорили сегодня.
— Что значит «надолго»?
— На полгода. Вы должны дать мне слово.
— Прекрасно. Обещаю.
— Тогда до свидания, — сказала она и протянула ему руку.
Ньюмен задержал ее руку в своей, будто хотел сказать что-то еще. Но лишь посмотрел в глаза мадам де Сентре и удалился.
В тот же вечер Ньюмен встретился на бульваре Османа с Валентином де Беллегардом. Как только они обменялись приветствиями, Ньюмен сразу сказал, что всего несколько часов назад виделся с мадам де Сентре.
— Знаю, — сказал Беллегард. — Я обедал на Университетской улице.
После этих слов оба некоторое время молчали. Ньюмена подмывало спросить, заметил ли Беллегард, какое впечатление произвел его визит, а у Беллегарда были к нему свои вопросы. Первым заговорил граф Валентин:
— Не мое это дело, но что, черт возьми, вы сказали моей сестре?
— Я хочу поставить вас в известность, — ответил Ньюмен, — что я сделал ей предложение.
— Уже! — присвистнул молодой человек. — Время — деньги, так, кажется, говорят у вас в Америке? А что мадам де Сентре? — добавил он, и в его голосе прозвучал вызов.
— Она мое предложение отвергла.
— Помилуйте, она и не могла его принять — в такой-то форме!
— Но я приглашен бывать у нее, — сказал Ньюмен.
— Вот так-так! Ну и удивительная женщина моя сестра! — воскликнул Беллегард, он остановился и, протянув руки, обнял Ньюмена за плечи. — Вы достойны уважения! — снова воскликнул он. — Вы достигли того, что у нас называют личным успехом. Мне остается незамедлительно представить вас брату.
— Когда вам будет угодно, — ответил Ньюмен.
Глава десятая
Ньюмен продолжал встречаться со своими друзьями Тристрамами с прежней регулярностью, хотя, послушав, какого мнения придерживается на этот счет миссис Тристрам, можно было предположить, что наш герой цинично пренебрег старой дружбой ради более влиятельных знакомых.
— Мы годились, пока у нас не было соперников. Ведь лучше мы, чем никого. Но теперь вы вошли в моду, вам каждый день приходится решать, какое из трех приглашений на обед выбрать, а мы выброшены за борт. Разумеется, вы оказываете нам честь, заходя повидаться раз в месяц. Удивляюсь, как это вы еще сами приходите, а не присылаете нам свои визитные карточки в конвертах. Когда настанет черед карточек, прошу вас, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы они были в траурной рамке — в знак того, что моя последняя иллюзия умерла, — подобными едкими речами миссис Тристрам язвила Ньюмена за пренебрежение, которое он якобы проявлял к ее гостеприимному дому, хотя на самом деле его поведение являлось примером образцового постоянства. Разумеется, она шутила, но в ее шутках всегда наличествовала язвительность, так же как в ее серьезных высказываниях всегда сквозила ирония.
— Какое еще нужно доказательство тому, что я прекрасно отношусь к вам, — оправдывался Ньюмен, — коль скоро терплю такое обхождение? Чем короче отношения, тем меньше уважения. Я в ваших глазах теперь ничего не стою. Будь у меня хоть капля гордости, надо бы на некоторое время отдалиться от вас, а на ваши приглашения отвечать: «Простите, обедаю у княгини Болеарской». Но когда речь идет об удовольствиях, я теряю последние остатки гордости, и дабы у вас не пропадала охота видеть меня, хотя вам это нужно только затем, чтобы осыпать меня упреками, — готов согласиться со всем, в чем вы меня уличаете, даже с утверждением, будто я — самый большой сноб в Париже.
