Алексей Писемский - Взбаламученное море
— Ну, а благородных побеждали таким образом?
— Побеждал и благородных, и какая еще раз расписанная красавица была: девчонку свою она маленько неосторожно посекла; та прямо, с запекшеюся-то спиной, к губернатору. Приехал я к ней. «Ах, Боже мой, Боже мой, — так и умоляет меня своим миленьким голоском: — спасите, меня, спасите!» — «Извольте, говорю, сударыня», — и в тот же день, среди прелестнейших долин, сыграл любви с ней пантомин.
— Счастливец вы! — воскликнул Александр.
— Да что, брат, счастливец! Что Суворов на то говорил: раз счастье, два счастье, а на третий надо же и уменье.
— Разумеется!
— Да, — произнес с самодовольством Иона.
— Ну, а смертоубийства вы покрывали? — спросил Александр, после короткого молчания.
Иона Мокеич сделал несколько более серьезную физиономию.
— Больно я не люблю, когда лекаришки-то пачкаться-то в мертвеце начнут… брезглив я… из-за этого много проглядывал.
— Ну, а из-за деньжонок, этак?
— Гм! — Иона Мокеич усмехнулся. — Враг человеческий силен, сооблазнительна эта мзда-то проклятая!.. Тоже, где этак хорошенького-то покойничка поднимешь, где чувствуют и понимают, что ты для них делаешь, — за медиком пошлешь хромого рассыльного; он и дома-то еле с печки на палати ходит, а до города-то тяпает, тяпает… а ты ему вслед строжайшие предписания за номерами пишешь, — о скорейшем исполнении возложенного на него поручения. Покойника-то промеж тем на солнышке паришь, а не то так в баню топленую на полок стащишь: смерть уж не любят!
— Отчего же?
— В гниль сейчас пойдут! — отвечад Иона. — Ну, а медики пьяницы все наголо был народ; его еще верст за пятнадцать до селения так накатят, что не то что инструмента в руке держать (навезет тоже с собой всякой этой срамоты-то), а пожалуй, и голвой в овин не попадет. Пишет: «мягких частей, по гнилости, освидетельствовать нельзя было»; ну, а кости-то тоже не у всякого переломаны.
При этом рассказе Александр не смеялся.
— Неужели же все чиновники такие мошенники? — спросил он.
Но этим замечание Иона почему-то обиделся.
— Али нет?.. Вот хоть бы твой папенька, — грабитель был на то из первых, — отвечал он.
Александр несколько сконфузился.
— Тогда попался к нему, — продолжал Иона как бы невиннейшим тоном: — целая Болковская вотчина подс уд за делание фальшивых ассигнаций: мужики-то возами возили к нему деньги. Так еще сумлевается, настоящая ли! «Положите, говорит, в ломбард да ломбардными билетами мне принесие».
— Я и отца за это презираю, — отвечал Александр, стараясь уж прекратить этот разговор.
— Да ты там презирай али нет, как знаешь, — продолжал Иона: — а он и усадебку эту, и дом в городе, все таким манером благоустроил; только, бывало, и говорил всякому: «Ты, говорит, не кланяйся мне много раз, а один да хорошенько».
Александр делал вид, будто не слышит и спит.
— Не понравилось, видно! — проговорил Иона и сам тоже, повернувшись к стене, постарался заснуть.
Проснувшись вечером, они оба очень ласково, как бы ничего между ними не происходило, заговорили между собой, а потом отправились, взяв с собой Пегаса и Петрушку, на охоту. Александр при этом убил двух уток, Дедовхин бекаса, Александр еще двух уток, Дедовхин зайца. Все это еще более оживляло их беседу.
— Пойдем-ка, друг сердечный, завтра в Дубны на праздник, сказал Иона Мокеич. — Помолимся сначала в церкви Божией, а потом к ее превосходительству Клеопатре Петровне на обедище отправимся.
— А она еще жива?
— Поди-ка, какая еще ядреная: однако постой-ка, паря, — сказал Иона, уставляя палец в лоб: — сколько это тому лет было… в девяносто седьмом году, словно бы она тово… — и при этом он сделал какой-то странный знак руками.
— Э, вздор какой! — перебил Александр; — у того была одна… известная…
— Верно это, ты не спорь!.. Тогда, значит, когда все это повстречалось _и Иона опять сделал какой-то знак руками), сыновья и вдовствующая супруга ей и говорят: «отправляйтесь-ка в деревню»… Я это уже помню, на моей памяти, — тысячи полторы душ тогда за селом-то записано было… и что опослы того к ней женихов посыпало, Боже ты мой!.. Один так с пистолетиком с руке приехал и стал на колени: «или осчастливьте, говорит, вашей рукой, или застрелюсь!». Она ему только рукой на портер указала: «вот, говорит, кем я была любима!»
К этому разговору с заметным вниманием прислушивался и Петруша.
— Женщина умная, столичного тона, — заключил с серьезною миной Иона Мокеич.
Ему как будто бы даже не пристало говорить о таких возвышенных предметах.
— А оттуда, — продолжал он гораздо более искренним тоном: — ко мне. У меня, брат, в Кузьмищевской казенной деревне такие девки чудо! На поседки к ним съездим!
— Хорошо, — отвечал Александр, и, когда они пришли в усадьбу, он ушел в свой кабинет и все думал: в его воображении невольно рисовалась эта некогда бывшая фрейлина, может-быть, когда-то хорошенькая, молоденькая, рисовались украшающие ее фижмы, парик и красные каблуки.
10
Храмовой праздник
Храмовой праздник в селе Дубнах был, как видно, немаловажным событием.
С раннего утра по замерзшей несколько на утреннем холодке дороги ехали мужики в раскрашенных тележках, с раскрашенными дугами, в картузах и синих кафтанах, с женами, тоже в синих поддевках, красных платках и красных сарафанах. Мужики поскорей ехали верхом, а между пешеходами были все больше женщины в котах и с поднятыми подолами; у некоторых из них были грудные младенцы на руках.
На красном дворе в Лопухах кучер Фома, в красной рубахе, с расчесанною бородой и намасленною головой, хлопотал около выкаченной из сарая прекрасной четвероместной коляски, а другой, подкучерок, мыл, чистил и расплетал гривы у четырех вороных лошадей. Видно, что приготовлялся самый парадный выезд, заведенный еще покойным Баклановым. Александр одевался в своей комнате. Вдруг к нему заглянула в двери в новой юбке, пильотках и чепце Аполлинария Матвеевна.
— Мне можно с тобой, душенька, ехать? — спросила она.
— Это что еще такое, — почти воскликнул Александр: — вы тут боитесь; кричать начнете в дороге!.. очень весело с вами ездить!
— Ой, да Клеопатра-то Петровна больно, было, меня звала.
— Ну, так и поезжайте одни, а я не поеду! — возразил Александр, бросая с гневом на стол щетку и гребенку. Ему стыдно было ехать с матерью.
Та, по обыкновению, струсила.
— Нет, коли уж так, я лучше не поеду, — сказала она смиренно и, придя в свою комнату и сняв с себя парадный чепчик, горестно уселась под окошечком.
«Глупа-то я больно, что ли, батюшки, ни от кого-то мне житья на свете нет, и от сынка-то что есть?» — спрашивала она себя и затем залилась обильнейшими слезами, что в этакий праздник она и в церкви Божией не побывает.
Иона Мокеич, тоже во фраке, в белом жилете и с новым картузиком в руках, быв свидетелем всей этой сцены между сыном и матерью, слегка улыбался и поматывал в раздумье головой.
Александр был готов. Костюм его состоял из черного фрака, из бархатного коричневого, по тогдашней моде, жилета; курчавые волосы его были красиво зачесаны назад. Выходя, он накинул на себя подбитый настоящим бархатом плащ-альмавиву и, живописно раскинув на плечах его отвороты, сел, несколько развалясь, в коляску и с удовольствием полюбовался толстою спиной молодцеватого кучера. Гайдук Петр, тоже в новой, с иголочки, ливрее, вскочил на запятки. За ним вслед смиренно ехал Иона Мокеич в своем тарантасишке. Александр его не пригласил сесть с собой из того же чувства, по которому не взял и мать.
Экипаж, быстро везомый четырьмя добрыми конями, слегка и ровно покачивался. Александр, завернувшись в свой плащ и скрестив руки, глядел и посматривал на все окрестности. В жизни немного таких положений, которые бы, как езда по деревенским дорогам в хорошем экипаже и на бойких лошадях, могли настолько возбуждать в человеческом сердце чувство гордости. «Я сквайр… проприетер… Все это, что ни идет, ни встречается, все это ниже меня», — самолюбиво отзывалось в молодой душе Александра. «Я, приехав в церковь, — думал он: — или там на обеде к какой-нибудь Фефеле Ивановне, верятно, буду лучше всех одет. Я могу жить, ничего не делая и ни в ком не нуждаясь… Я знаю науки, а тут никто ни одной. Там, может быть, я встречу какую-нибудь маленькую, недурненькую собой даму; она влюбится в меня, потому что муж у ней урод, так как они все уроды…» Но все эти самолюбивые мысли сразу прошли, когда из-за недальней горы показался справа огромный дом Клеопатры Петровны, а слева — сад другого владельца села Дубнов, помещика Спирова. Посреди всего этого виднелась церковь, около которой кишмя-кишмел народ. Александр почувствовал даже робость. Он хоть и считал себя светским человеком, но в сущности был, как все поумнее молодые люди, очень застенчив.
