Алексей Писемский - Взбаламученное море
Еремеевна, притащив сдобных булок и густейших сливок, разлила чай и подала сначала барчуку, а потом Аполлинарии Матвеевне.
— Ай, нет! Мне квасу бы наперед, — сказала та, и в самом деле отдернула сначала два стакана квасу, а потом сейчас же принялась пить чай со сливками.
— Все уже ты свои ученья кончил, милый друг? — спросила она как-то робко сына.
— Все-с.
— Вон нынче какие по этому почтмейстерству места славные.
— Чем же это?
— Да вон Клементия Гаврилыча Хляева, знаешь, чай?.. Самый пустой был дворянинишка… Через какого-то тоже благодетеля в Петербурге получил это место, и так теперь грабит, что и Господи! Прежде брали по две копейки с рубля, а он наложил по четыре… Что слез в народе, а ему хорошо.
— Канальям везде хорошо! — сказал Александр, невольно улыбаясь наивному объяснению матери.
— Вот бы тебе такое место, право!.. Хоть бы через братца, что ли!.. Написал бы ему и попросил, — прибавила она, и не подозревая, что такое говорит.
Александр посмотрел на нее строго.
— А вы считаете меня на это способным? — сказал он.
— Не знаю я… — отвечала тетеха.
Александр вздохнул и сошел с балкона. Тут он как-то особенно свистнул, и к нему, перескочив огромнейший тын, явился его Пегас.
— Пойдем… пойдем! — говорил Александр.
Собака визжала от удовольствия. Войдя в аллею, он остановился с ней перед одним деревом.
— Что это, птичка? — говорил он ей, указывая на сидевшую на самой вершине птицу.
Собака вытянула голову.
— Пиль! — крикнул Александр.
Собака привскочила и полаяла.
Александр схватил ее за морду и начал целовать.
Заглушив в себе мечты честолюбия, он хотел невинными радостями быть счастлив. Через небольшую калиточку он вышел из сада в поле. Грудь его свободно вдыхала свежий воздух; под горой, как озеро, разливался омут реки, на конце которого стояла живописно окрашенная вечерним освещением мельница.
Бакланов глядел на все это и не мог наглядеться, а потом, в приятном раздумье, повернувшись и весело взмахнув головой, пошел домой. Аполлинарию Матвеевну он застал еще на балконе. Ей, стоя внизу на траве, о чем-то, должно быть, докладывал дворовой человек. Александр, прищурившись, стал в него всматриваться и узнал в нем нашего старого знакомого, мрачного лакея. Семен ему вежливо, хоть и издали, поклонился.
— Здравствуй! — отвечал Бакланов и сел на балкон.
Семен продолжал докладывать.
— Навоз теперь вывозили-с.
— Вывозили! — повторила за ним Аполлинария Матвеевна.
— Теперь, значит, Косулинских послать можно — начать косить, а дворовым велеть копань поднимать.
— Копань поднимать, — повторила опять Аполлинария Матвеевна.
Александру показалось очень уж скучно это слушать. Он вышел в залу. Там трехаршинный гайдук покойного Бакланова накрывал на стол, сильно нагибаясь своим длинным телом, когда ставил тарелки и расставлял солонки.
— Здравствуй, Петруша! — сказал ему приветливо Бакланов.
Саженный Петруша подошел и поцеловал у него руку.
— Я ружье тебе в подарок, — отличное! — проговорил Александр.
— Благодарим, батюшка, покорно! — сказал Петруша, и лицо его сильно просветлело. — Дичи как-то нынче совсем очень мало стало, прибавил он, пожимая плечами.
— Найдем! — подхватил барин.
Петруша, летая как метеор, стал накрывать на стол, а через минуту все было готово. Александр и Аполлинария Матвеевна сели. Довольно занимательно было видеть вместе мать и сына. Один — столичный франт, в легоньком пальто, с вьющимися, как у художника, волосами, с благородною, как бы несколько шиллеровскою физиономией, другая расплывшаяся квашня, с красно-багровым и ничего не выражающим, кроме физического пресыщения, лицом. Одета Аполлинария Матвеевна на этот раз была в роскошный капот и в вышитую на подоле юбку, довольно плотно облегавшую ее круглый живот. Живот этот Александр никогда не мог видеть равнодушно.
— А что, Софи Леневу давно ли вы видели? — спросил он.
— Давно… продали они здешнее именье-то… сестру посадили в сумасшедший дом, а сами уехали… Нехорошо, говорят, живут-то, все ругаются… промотались, говорят, совершенно… Он-то старый этакий, а она-то франтиха да щеголиха.
Бакланов вздохнул. Он много рассчитывал на свидание с Софи.
— Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты им все делай, а они ничего!
Аполлинария Матвеевна любила завывать на эту тему, и Александр обыкновенно останавливал ее тем, что сердито начинал смотреть на нее.
— А где же сам Басардин? — перебил он ее.
— Он-то жив, что ему сделается… Не знаю только где.
В это время вошел молодой лакей Александра, успевший уже прифрантиться в модную жакетку.
— Где изволите почивать: в спальне или в сушиле?
— В сушиле, — сказал ему Александр: — и не вели там ни кожи ни веников убирать… Я люблю, чтобы все это было.
— Слушаю-с.
— У меня в сушиле хорошо, отлично, — заметила Аполлинария Матвеевна.
После ужина, простившись с матерью, Александр отправился на свой ночлег. На дворе было совершенно темно. За ним шел его молодой лакей и гайдук Петруша. Последний нес свечу, заслоняя ее рукой, чтобы не задуло.
— Ну что, как поживаешь? — спросил Александр, трепля его по плечу.
— Что, какое уж, батюшка, наше житье, — отвечал печальным голосом этот могучий человек.
— Ничего, погоди, теперь лучше будет.
— Да только на вашу милость и надежду имеем, — сказал Петруша, и когда они все влезли в сушило, которое было не что иное, как верх над погребом, то представившаяся картина, при освещении сальной свечи, была оригинальна: кровать, с белыми как снег подушками и с белым одеялом, как-то резко отделялась от пыльных стен, от висевших на стене бараньих шкур, от стоявшей в одном углу кадки с дегтем, от наваленного в другом углу колесного скота; но все это, впрочем, дышало каким-то оживительным и здоровым запахом. Александр поспешил раздеться и отправить прислугу.
— Прощенья просим, — проговорил Петруша и слез с молодым своим камрадом с сушильни.
«В деревне славно жить!» — подумал Александр и с удовольствием зевнул.
8
Что прежде всего
От Обуховских болот, кругом мельниц, по небольшой тропинке шел Александр в низенькой охотничьей шляпе с зеленой лентой, в сером, с зеленой выпушкой, рединготе и в высоких болотных сапогах; через плечо у него было перекинуто щегольское английское ружье на шерстяной перевязи, вышитой тою же искусною рукой влюбленной Казимиры. За ним могуче шагал длинный Петруша, тоже с новым ружьем и тоже в каком-то сереньком чепце. Пегас, подняв морду и грациозно переступая ножками, шел верхним чутьем по болоту. Бакланов остановился, снял свою шляпу и отер катившийся с лица пот.
— Немного же мы с тобой, Петруша, настреляли, — сказал он.
— Совсем нынче птицы мало стало, — повторил тот свою любимую фразу.
Они снова взяли ружья на плечи и пошли. Пегас вдали что-то пролаял.
— Может, другой здесь дичи много! — проговорил Александр и посмотрел на Петрушу.
Тот тоже на него посмотрел.
— Что в юбках-то ходят, — прибавил Александр.
Петруша усмехнулся и почесал себя за ухом.
— Пожалуй, что добра этого есть немало.
Пегас опять пролаял и с какою-то даже тоской в голосе.
Александр не обратил на это ни малейшего внимания.
— А кто же у нас получше?.. которая?.. — продолжал он расспрашивать.
— Да кто их — прах знает! Сам-то я этими делами не занимаюсь.
Встретился маленький лесок, и путники должны были разойтись, а потом они снова соединились.
— Если не для себя, так, по крайней мере, для приятеля бы: вот хоть бы для меня постарался.
— Что ж, это можно будет, — отвечал Петруша, улыбаясь какою-то кривою улыбкой.
— Да кто же у вас, какие есть? — продолжал Бакланов, быстро идя и, со свойственною его темпераменту живостью, весь пылая.
— Сами вы ведь всех знаете, — отвечал Петруша уклончиво.
— У скотницы, я видел, дочка недурна… Машей, кажется, зовут.
— Да, Марьей-с… девушка уже в возрасте, — ответил Петруша.
— Нельзя ли как? Переговори-ка!..
Петр молчал.
— Пожалуйста! — повторил Александр.
— Ой, барин, какой вы, право: все в папеньку… — проговорил Петруша.
— А что ж?
— Да так-с. Баловник тоже покойный, свет, был.
— Ну, если папенька делал, так отчего же и мне нельзя.
— Известно-с! — отвечал гайдук с совершенно искренним лицом.
Подойдя к усадьбе, Александр опять повторил ему:
— Ты сегодня же переговори.
— Слушаю-с, — отвечал неторопливо Петруша.
— Сейчас же.
