Андрей Зарин - Казнь
Был одиннадцатый час вечера, когда она чуть не задушив его своими объятиями, осыпав поцелуями его лицо, смеясь и плача, рассталась с ним.
— Уф! — вздохнул он с облегчением. — Последний сеанс! Сумасшедшая женщина, черт бы ее побрал. Измучила! Ха-ха-ха, в Петербург взять! На диво всем! И до чего можно додуматься в момент влюбленности… брр… мороз по коже.
В комнату осторожно заглянул слуга.
— Готовь постель! — приказал Анохов.
Полчаса спустя он уже лежал в постели и, засыпая, думал: "А ведь с нее станется. Не пройдет недели, и закатит в Питер, а там скажет: не хочу домой ехать. Все может сделать… Нет, баста! Приеду и сейчас же из Питера вышлю ей чистую отставку. Прямо из дядиной квартиры".
Провожать Анохова собралась целая компания. Он считался в городе славным малым, умеющим жить, и его любили как веселого собеседника и доброго товарища. На вокзале в буфете сидели: правитель канцелярии, несколько сослуживцев, непременный Краюхин и знакомые по клубу и кутежам. Анохов, в светлой паре мышиного цвета, с сумкой через плечо, сиял удовольствием.
За сытным завтраком, обильно поливаемым вином, Краюхин завладел беседою и теперь уже все общество, а не одного Анохова, посвящал в содержание своей будущей обвинительной речи.
— Молодой писатель, — говорил он, — и это для меня гораздо приятнее, чем обвинять какого-то полудикого бухгалтера, в порыве ревности убившего любовника своей жены. Это вполне понятно. А здесь, — Краюхин поднял палец, и пухлое лицо его приняло торжественное выражение, — дело общественного значения! Культурный человек, как дикарь, отдается чувству! Нет преграды желаниям! Он влюбляется в замужнюю женщину, попирает этим священные устои и, мало того, стремясь к достижению цели, убивает ее мужа! Помилуйте! И так у нас слишком легко смотрят на брак, измены заурядны, нравственность падает. Что же будет, если мы эти измены введем в обычное явление, если мы, разнуздав свои чувства, отдадимся на волю страстям? Станем убивать мужей, любовников? Да этак жить нельзя будет! Нет, тем и дорога культура, что она отводит первое место не инстинктам и чувствам, а разуму, и культурный человек обязан во имя общественного блага уметь подавлять свои чувства!
Краюхин долго бы развивал эту тему, если бы не ударил второй звонок и носильщик, подхватив вещи Анохова, не увлек бы его в вагон. Провожавшие гурьбою устремились на перрон, и Краюхин отложил свою речь до отхода поезда.
Анохов стоял в дверях вагона.
Пробил уже третий звонок и зазвенел обер-кондуктор, когда вдруг сквозь толпу прорвался господин в потертом пиджаке, фуражке и растерянно воскликнул:
— Господин Анохов, как же это?
Поезд уже медленно двигался. Анохов широко улыбнулся и стал махать шляпою на возгласы провожавших.
— Господин Анохов! — воскликнул еще раз Косяков, а это был именно он, но поезд уже набирал ход, и Анохов, вероятно, не слыхал его возгласа.
Косяков опрометью бросился в контору Долинина и, забывшись, влетел в нее, громко зазвенев дверным звонком.
Долинин поднял голову от бумаг и вопросительно взглянул на него. В то же время Грузов, покраснев от смущения, быстро вскочил на своих журавлиных ногах и, поспешно взяв шляпу, неуклюже вышел из-за стола. Косяков пришел в себя и, сняв фуражку, с чувством достоинства поклонился Долинину.
— Прошу извинения, — сказал он, прижимая фуражку к груди, — глубоко взволнованный неприятным происшествием, поспешил излить свое сердце к приятелю и в волнении забыл правила этикета. Прошу великодушно!
Долинин, видя смущенного Грузова, нерешительно державшего в руке шляпу, сказал ему:
— Можете идти, Антон Иванович, со своим приятелем. Наше дело не горит. Отдохну и я!..
Грузов пожал руку Долинину и вышел. Косяков еще раз прижал фуражку к груди:
— Прошу великодушно… — И пошел следом за Грузовым. Едва они вышли на улицу, как Грузов обернулся к Косякову с упреком на лице.
— Я тебя просил, Никодим. Какая неосторожность!
Косяков строго взглянул на Грузова.
— Это что я к нему вошел? Что, так сказать, обнаружил твое знакомство со мною?
Грузов смутился.
— Да… То есть нет… но если человек с известным положением и если вдруг его ожидает, может быть, карьера… — забормотал он, сбиваясь под строгим взглядом своего друга.
Косяков вдруг остановился и, прислонясь к фонарному столбу, сложив на груди руки, сказал:
— Объяснимся!
Грузов растерялся.
— Я, Никодим, ведь так… я, собственно. Ты, собственно, про что важное…
— К черту важное! — заорал, внезапно приходя в раздражение, Косяков. — Объяснимся!.. Ты мне намекал не раз на это, но я игнорировал, пропускал мимо ушей! Да! Теперь довольно! Что ты хочешь сказать? Что Никодим Косяков тебе не пара, что связь с ним роняет тебя в глазах общества, да? Косяков, отставной корнет, бывший богач, тебе не пара? — Косяков в азарте ударил себя по груди и придвинулся к Грузову.
Грузов подогнул колени и растерянно смотрел на взволнованного друга, а тот, все возвышая голос, продолжал:
— Со мной генералы дружили! Я — дворянин! А ты простой мещанинишка, и вдруг такая фанаберия! А? Так знай, я брошу тебя, и — все. У меня все в руках, и шиш тебе, коли ты скотина! — он гордо махнул рукой, повернулся и пошел по улице.
Грузов некоторое время стоял, сраженный неожиданностью, но потом сразу опомнился и в три гигантских шага нагнал оскорбленного друга.
— Никодим, Никаша, — забормотал он, хватая его за плечо, — прости, я ведь не то, не того. Ну, обругал, и будет! Никодим, ведь я душою…
Косяков презрительно отодвинул плечо.
— Как честный человек! — продолжал испуганный Грузов. — Хочешь, завтра пойдем в контору вместе. Я тебя с ним познакомлю. Ну, брось, Никодим, вот и «Медведь»! Зайдем, выпьем!
Отчаянье внушило ему эту блестящую мысль; блестящую потому, что это предложение сильнее всего, сказанного Грузовым, поразило Косякова. Он приостановился и сказал отрывисто:
— Я прощаю! Но в последний раз. Никто не смеет зазнаваться перед Косяковым. Зайдем!
Грузов облегченно вздохнул и, отворяя — перед Косяковым гостеприимную дверь, говорил:
— Ну, вот, ну, вот! А то ссориться!..
Они сели в углу за столиком, и Косяков, выпив две рюмки и поправив пенсне на носу, с убеждением сказал:
— Потому что я не подлец! Не то бы отлично тебя спустил побоку!
— Ведь я знаю, Никаша, — заискивающе ответил Грузов, — говори теперь, какие новости?
— Анохов удрал!
— К-к-как? — Грузов, приготовившись выпить, поставил рюмку на стол и откинулся к спинке стула.
— Так! Должен был сегодня деньги заплатить — и удрал! Да еще смеется, каналья. Кланяется! Я его на вокзале видел.
Грузов растерянно посмотрел на приятеля.
— Как же теперь? — сказал он. Косяков резко ударил ладонью по столу.
— Не прощу этого! — воскликнул он. — Сегодня же письмо к его бабе, и — шабаш! Только теперь не пятьдесят, а сто!
— Сто! — Грузов сразу просветлел и весело закивал головою. — Так, так! Ты теперь им не спускай. Сто! И требуй выкупа. Вот!
— Ничего! — с усмешкой ответил Косяков. — По сто в неделю! Ха-ха-ха!
— Хе-хе-хе, — подхватил Грузов и потребовал еще пива и водки.
— Поживем! — сказал Косяков.
— Ах! — вздохнул Грузов, и лицо его приняло мечтательное выражение.
— Мамаша, — говорил он два часа спустя своей матери, сняв пиджак и сапоги и развалившись в кресле, — может быть, вас ожидает большое счастье. Может быть, сын ваш тыщи иметь будет!
— Дай Бог, Антоша, дай Бог! — с умилением сказала старуха и таинственно спросила: — Женишься, что ли?
— Отчего и не жениться тогда, — мечтательно сказал Грузов, — взять такую с музыкой и чтобы из пансиена!
— Ах, дай Бог, Антоша, дай Бог!
Грузов размечтался.
— Дом этакий на широкую ногу! Вечера, общество, танцы… приду со службы — кататься. Ландо этакое, пара лошадей и на козлах этакий кучер, — Грузов взмахнул руками. Антонина Васильевна слушала его и с умилением смотрела на его мечтательное безусое лицо.
Косяков в это время сидел за своим столом и старательно писал:
"Милостивая государыня, ввиду внезапного для меня отъезда господина А. и задержки связанного с его присутствием дела, считаю нужным просить вас обеспокоиться и неотложно явиться в городской сквер к двенадцати часам пополудни на шестнадцатое число сего месяца для принятия от меня к сведению весьма важных сообщений по делу, не терпящему никакого отлагательства".
— Так, — сказал он себе, перечтя письмо, — подписи не надо! Теперь конверт!
И, взяв, конверт, он надписал адрес, прибавив: "Немедленно, в собственные руки".
— Так! — повторил он, заклеивая конверт и вставая.
— Ну, сорока, соскучилась? — спросил он жену.
Та кивнула ему с кресла.
