Андрей Зарин - Кровавый пир. За чьи грехи?
— Люблю, дедушка!
— Будешь ли его дожидать?
— До смерти, дедушка! Скажи, что с ним?
— А не знаю, милая ты моя.
И снова потянулось для Наташи томительное время. Потом снова пришел к ней отец и сказал, усмехаясь:
— Ну, доченька, с весточкой я к тебе!
Наташа побледнела от тяжкого предчувствия.
— Василий-то стрельца убил и из Саратова убег. Прямо к разбойникам побежал, к Разину. Теперь его сымают и беспременно на кол усадят. Вот и твой женишок-разбойничек…
II
Когда Сергей вернулся после своего разбойнического подвига в силу мести — что, впрочем, в те поры считалось обычным делом, — старый Иван Федорович набожно перекрестился.
— Слава Создателю, — сказал он, — а то я уж больно за тебя опасался! А самого-то забил?
— Насмерть! — ответил Сергей. — Как уходили, он ровно колода лежал.
— Всякому по делам его! — вздохнув, произнес отец. — А холопов много привел?
— Да людишек тридцать! Двоих убили, а человек пять в лес ушли!
— Ну, ну! И пусть их побегают, а этих у себя оставим. Все холопы! Поеду в город, надо будет в писцовые книги вписать!
— Это там уж как знаешь!
Сергей прошел к себе в повалушу и вытянулся на лавке с чувством облегчения.
Тем временем Первунок разместил по избам забранных холопов, а двух баб сдал ключнице.
На другой день старик Лукоперов сказал Первунку:
— Возьми двух молодцов, Митька, да сходи на вчерашнее место. Все же Ваську-то схоронить надобно!
Первунок ушел и через полтора часа вернулся смущенный.
— Нету его! — сказал он. Старик всполошился:
— Как нету? Волки растащили?
Первунок покачал головою.
— Сдается, ровно бы уволок кто либо сам ушел. Только не мог сам, — прибавил он от себя, — больно люто били! Не иначе как убрали.
— Кто?
Старик совсем растерялся и пошел к сыну с этой вестью. Сын презрительно махнул рукою:
— Ежели и уволокли его, так помрет. От такого боя не проживет долго.
— А ежели нет? Судиться станет…
— Воевода на нашей стороне.
— А на Москву дойдет?
— Эх, батюшка: говоришь ровно малый ребенок, право! Здесь один воевода, а там их, может, десять! Пусть его сунется с голыми руками.
Старик ушел от сына, но тревога закралась в его душу.
"Разбойник Васька этот! И усадьбу спалить может, и убивство учинить, поопасаться надоть!"
Он везде расставил сторожей и увеличил число собак, которых спускали на ночь. Каждый шорох будил его ночью и заставлял испуганно вскакивать, всякая мелочь наводила его на тревожные мысли.
— Ты смотри за его холопами! — наставлял он Ермилу, своего дворецкого. — Того гляди, они с ним стакнутся. Слышь, любили они его.
— И сейчас вздыхают, его поминаючи!
— Ну вот! А ты их за эти вздохи-то дери, да крепче!
— Я и то!..
И Ермил старался. У лукоперовской челяди, которая толкалась на дворе, человек двести, этот Ермил считался палачом. Ни к кому он не знал пощады, за малую повинность драл нещадно, и не было человека, который бы любил этого рослого, рыжего мужика, со злым, разбойничьим лицом.
Лют был с холопами Иван Федорович, лютее его был сын, Сергей, который, вспылив, ударом кулака валил холопов на землю, но Ермил был всех лютее. Опасался теперь и он холопов Чуксанова!
Один Сергей оставался беспечным. Каждый день ездил он на полевание то с борзыми, то с соколом, бражничал с соседями и у них похвалялся:
— Не бойсь! Васька Чуксанов меня век поминать будет теперь. Приласкал я его, ах как!
И соседи одобряли Сергея.
— Первый разбойник был. Мою собаку ни за что убил. Вишь, будто она курей у него подушила. Так ведь то и собака! — говорил один.
— Весь в отца, — подхватывал другой, — тот тоже ни к себе соседа, ни сам к ним. Что волк. И этот тоже.
— Всем, можно сказать, что чирей был! — заключил Паук и прибавил: — Поделить бы его земельку-то!..
Так прошла добрая неделя, когда вдруг на двор Лукоперовых приехал от саратовского воеводы боярский сын Калачев.
Лукоперов даже руками развел, а Калачев говорил ему:
— Боярин-то по дружеству к тебе упредить прислал. Пусть, мол, приедет; поговорим, а там, говорит, видно будет, зачинать сыск делать али нет. Может, облыжно все.
— Облыжно и есть, — торопливо заговорил Лукоперов, — ты всех опроси: первейший разбойник этот Васька. Сам всех забижал. Помилуй, кто его тронет.
— Ну, вот и скажи воеводе так-то. А мне прости, Иван Федорович, и назад надо не мешкотно.
— Что так? Ты бы заночевал, милостивец!
— Не можно, государь! Там у меня дело есть!
Калачев собрался. Лукоперов, зная обычай, щедро одарил его сукном, холстом, дал денег три рубля и сказал:
— Еще с собою привезу. Только ты, милостивец, замолви слово у воеводы.
— Да мы что! Мы тебя всегда за свово благодетеля почитаем. Спокоен будь, на то к тебе и приехал.
— Вот и дождались от него, окаянного! — сказал отец сыну, когда тот вернулся с охоты.
— А что?
— Да, слышь, челобитную подал на тебя. Воевода засыл сделал. Теперь вези ему!..
— Я не поеду, батюшка. Я горяч. Могу убить Ваську этого.
— Эх, эх! Теперь уж что, тогда надо было!.. Поеду, вестимо, я. Скорей столкуюсь…
И Лукоперов начал собираться в дорогу. Сборы его были бы не велики, если бы не дума, как воеводу ублажить. Ради такого дела он снарядил ему целую подводу. Навалил на нее рыбы соленой и вяленой, птицы битой, меду кадушку сотового, да с десяток сулей со всякими наливками, да холста, да сукна, да камки — всего понемногу из своего помещичьего обихода, да взял еще ко всему с собою денег двадцать рублей воеводу порадовать.
Воевода встретил его как лучшего друга.
— Садись, садись, Иван Федорович, в красный угол, гость дорогой; устал, чай, с дороги-то? Ну, ну, отдохнешь у меня. Я тебя домой-то не пущу. Мой гость. Ей! Осип, Петра!
Он выставил всякого пития и закусок и говорил не умолкая.
— Времечко теперь, не приведи Бог, тревожное. Слышь, все Стеньки Разина опасаются, антихриста. Так я до тяжб неохоч ныне-то. Пришел Васька Чуксанов, ну, я и за тобой. Кушай, кушай! Знаю я, что он разбойник. Справимся с ним, не бойсь! Нате!.. Чтобы я ему свово благодетеля головой выдал? Ах он, рачий сын! Ха, ха, ха! А уж усладил ты меня ноне, Иван Федорович. Что за мед! Господи Боже мой! Дух с его, дух!.. Прошлого года?.. Да! — перевел он дыханье. — Беды теперь, беды!.. Знаменья в небе всякие: сходятся, слышь, столпы огненные, ровно два полчища, и бьются в небесах. Комета с хвостом, трус по земле. Царь пишет, держи себя с бережением. И на все один!..
Долго еще, как два близких друга, беседовали воевода с Лукоперовым, а наутро позвали на суд Василия Чуксанова.
Известно, что это был за суд и чем он кончился.
После него пошли они обедать и весело смеялись, как они проучили ябедника.
— Хи-хи-хи! — заливался воевода. — Попомнит он кузькину мать. Я его еще закажу в строгостях держать. Ништо, что дворянский сын. Ишь, я, говорит, до царя!
— Хе-хе-хе, — подхватывал его смех Лукоперов, — со мною тягаться задумал; Щенок! Рыло посконное!
— Мало ты засыпал ему!
— А ты через недельку ему еще! Я тебе, Кузьма Степанович, добра не пожалею.
— Да знаю, знаю, милостивец!
Три дня не отпускал от себя воевода тороватого на подарки гостя, и что ни день пили они с ним и за обедом, и в повечер, и в ужин, и только на четвертый собрался Лукоперов домой.
— Господь с тобой, друже! Что же! Держать не буду боле, только ты ввечеру. По прохладе. А пока выпьем на дороженьку, чтобы кони не захромали.
Воевода с Лукоперовым чокнулись и уже поднесли чары к устам, когда Осип вошел в горницу и сказал:
— Стрелец Антошка до тебя просится. Говорит, дело.
— Дело! — недовольно передразнил воевода. — На то у меня приказ есть, пусть бы туда и шел. Ну, да зови его! — и пока Осип ходил за стрельцом, он не преминул попечаловаться: — Так-то, Иван Федорович! Видишь сам, чарки испить не дадут. Все ко мне да ко мне, за всякой милостью. Что тебе? — спросил он вошедшего стрельца.
— Смилуйся, — завопил стрелец, падая на колени, — поруха вышла!
— Кака така поруха? В чем?
— А вчерашнего молодца выпустили! Убег!
Лукоперов уронил даже чару:
— Как? Куда?
— Как было? — заревел воевода, вскакивая.
— В утро, боярин, в утро! Ранним-рано. Проснулись мы это с Митькою, а его и нету! Мы, твой наказ помня, на коней сели да из города. Выехали это за надолбы, а он и тут! Митька-то к нему: вернись, гыт, молодец; а ен его саблей по уху да толк с седла. Митька на землю, а он на конь да и ну! Я за им — куда! И убег, а Митьку насмерть засек!..
— Так ему, собаке, и надо! А тебя, песий сын, повесить прикажу! Так ты воеводе прямишь? Вору потатчик? Так государеву службу несешь?
— Смилуйся, воевода, непричастен! — снова завыл стрелец.
