Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)
Я уже теперь влюблен в вас, а тогда… о, тогда я стану вашим рыцарем и с готовностью пролью кровь за освобождение своей царицы!
Мой монолог произвел желаемое впечатление. Она тихо засмеялась и уже без ужаса ответила:
— Только не сейчас, не здесь!
Сознаюсь, я воспользовался ее неосторожным словом и с горячностью сказал:
— Я не говорю — здесь. Я доведу вас до дому, вы радушно пригласите меня войти и позволите выкурить у вас одну папироску!
— Что?
— Одну папироску выкурить! Я устал, я шел издалека. Я даже не сниму пальто. Ведь вы позволите? — добавил я над самым ее ухом замирающим шепотом.
Ее рука дрожала.
— Да… нет… что же… да, позволю, позволю, — вдруг сказала она два раза.
Я сжал ее руку.
— И там я увижу ваше лицо?
Она наклонила голову. Несколько шагов мы прошли молча и остановились у одного из домов Сивкова.
В конце Забалканского проспекта, подле Обводного канала, два квартала заняты огромными каменными домами, образующими собою два переулка и принадлежащими одному владельцу.
Я не знаю, кому они принадлежат теперь. Знаю, что они были Тарасова, потом Сивкова, потом еще и еще кого-то, но имя Сивкова так и осталось за ними.
Эти огромные дома заселены по преимуществу бедным людом. В нем масса рабочих, бедных чиновников, студентов и… прекрасных, но погибших созданий.
Моя история разрешилась просто. Мы вошли в подъезд, прошли по узкому коридору во двор, через него в другой подъезд, в другой коридор и, наконец, на лестницу. Нас охватила египетская тьма, так как в домах Сивкова на лестницу не сделано ни одного окна на высоте всех пяти этажей.
Я хотел зажечь спичку, но она порывисто потушила ее и опять лихорадочно заговорила:
— Не надо! Ради бога, не надо!
— Мы же поломаем ноги!
— Бога ради! — она сжала мою руку и повела в темноте по лестнице.
Мне становилось жутко. Вдруг наверху звякнул дверной крючок, хлопнула дверь, послышались мужские голоса и загорелась спичка. Бледным светом она озарила площадку четвертого этажа.
Моя незнакомка прижалась ко мне и замерла, вся дрожа от волнения. Потом она вдруг зашептала совершенно безумным лепетом:
— Если любите… если дорожите жизнью… Бога ради… идите… прочь скорее… скорей…
Шаги все приближались. Ее вуаль касалась моего лица.
— Идите, идите, — прошептала она исступленно и толкнула меня.
Я повернулся и, ничего не понимая, медленно сошел вниз.
Когда я вышел на улицу, я чувствовал себя словно одураченным. Я старался разобраться в происшествии, но не понимал решительно ничего.
Вернувшись домой, я лег спать; на другое утро сел за работу и на время позабыл обо всей этой странной истории.
Несколько дней спустя, идя по Гороховой, я вдруг встретил свою незнакомку.
Она была одета в тот же траурный костюм, и непроницаемая вуаль так же закрывала ее лицо.
Я быстро догнал ее и заговорил с нею.
— Скажите, пожалуйста, — не без раздражения сказал я, — к чему вы меня в тот раз заставили разыграть такую глупую роль?
Она вздрогнула, увидев меня.
— Вы? — воскликнула она с неподдельным горем.
— Да, — ответил я, — признаться сказать, мне было очень досадно, что вы заставили меня изобразить собою какого-то бульварного героя!
Но она не слышала моих слов и снова воскликнула с тоской:
— Вы! Неужели и вы…
Я раздражительно заметил:
— Вы и среди белого дня разыгрываете мелодраму! Неужели вы не можете быть естественны?
Она опять не слыхала моих слов. Она схватила меня за руку, повлекла к воротам ближайшего дома и тут, сжимая мне до боли руку, заговорила тем же исступленным шепотом, каким говорила на лестнице:
— Если вы жалеете себя, если любите себя, уйдите! Оставьте меня одну! Вам не спасти меня! Идите! Не мучайте меня!
Я изумленно посмотрел на нее.
— Вы хотите делать какую-то тайну! Я ничего не понимаю.
— Если бы вы знали мою жизнь! — сказала она с тоскою.
Я был снова заинтригован.
— Расскажите!
— Вы хотите, хотите?
— Хочу.
— Слушайте! — голос ее стал каким-то торжественным. — Если вы правда заинтересовались мною, если вы думаете, что можете полюбить меня, — я вам расскажу все, все, от рождения! Хотите?
— Хочу.
— Вы не трус? — вдруг спросила она.
Какой мужчина скажет, что он трус? Я пожал плечами.
— Дайте мне слово, что исполните мою просьбу.
На этот раз я решился удовлетворить свое любопытство.
— Я дам вам всякое слово — покажите мне свое лицо.
— Вот!
И она вдруг приподняла вуаль. Да, я видел пунцовые губы, правильный носик, черные брови и глаза… Глаз этих я не забуду и узнаю их везде. Они были карие, большие и глядели на меня с такою затаенною грустью, с таким томительным ожиданием, что этого взгляда я не могу забыть, а с ним и глаза, так смотревшие на меня, и весь облик ее грустного прекрасного лица.
— Даю слово, — сказал я горячо, — что исполню всякое ваше желание!
Она опустила вуаль.
— Придите сегодня ночью, в двенадцать, к железному мосту. Я буду ждать вас; я возьму вас с собою и открою все.
Я невольно отшатнулся и смущенно пробормотал:
— К железному мосту?
— Да, на царскосельской дороге, — сказала она, — вы боитесь?
Я вспыхнул от обидного подозрения.
— Я буду. Надеюсь, вы не дурачите меня!
— Я?! — воскликнула она и, схватив меня за руку, прибавила с невыразимой прелестью: — Милый, милый!
У меня закружилась голова. Если бы не день и не народ, я, вероятно бы, ее обнял.
Она скользнула из-под ворот, быстро подошла к праздно стоявшему извозчику и села на пролетку.
Извозчик встрепенулся и задергал вожжами.
— Приходи! — крикнула она мне радостным голосом.
Я закивал головою и долго смотрел ей вслед. Она оборачивалась, и мне казалось, что я видел ее улыбку сквозь непроницаемую завесу вуали.
Я вернулся домой совершенно отуманенный и только к вечеру осознал все безрассудство своего обещания. Кто она, от чего ее спасать и какое мне дело до истории ее жизни от рождения?
Что за странное время и место для свидания!
Двенадцать часов ночи — час очень поздний, особенно для такой пустынной местности, как у железного моста.
По полотну царскосельской железной дороги надо пройти мимо мастерских, сторожки, мимо «ям», туда, к крошечной сосновой роще, что стоит у полотна соединительной ветви между Варшавским и Николаевским вокзалами. Это полотно проходит под железным мостом, по которому проложены рельсы царскосельской железной дороги.
Я стал робеть. Это свидание, в такой странный час и в такой удивительной местности, приводило меня в совершенное недоумение; но наступил вечер; любопытство превозмогло мою робость, и я пошел на свидание.
Я взял с собою, на всякий случай, револьвер, крошечный карманный револьвер, пуля которого, я уверен, не убьет даже кошки, но сознание его присутствия все-таки приносило мне некоторое успокоение.
Я шел по узкой тропинке внизу откоса полотна. Справа от меня тянулась проезжая дорога. Белая ночь освещала пустынную местность своим бледным светом и придавала ей зловещий вид.
Я приблизился, наконец, к железному мосту и остановился. Кругом было пусто. Я подошел к пролету моста и взглянул на другую сторону, и то, что я увидел, заставило меня встрепенуться.
По ту сторону моста стояла наемная карета, запряженная извозчичьими лошадьми.
Я был уверен, что «она» там, как вдруг от кареты отделился рослый мужчина и быстро пошел на меня. Я поспешно отскочил и схватился за револьвер. Шедший на меня был одет в пальто, картуз и высокие сапоги; лицо его было прикрыто козырьком картуза, и я видел только небольшую рыжую бородку и толстые губы.
Он сделал ко мне еще несколько шагов и громко спросил:
— Вас на свиданье звали или нет?
Я молчал и все отступал, сжимая револьвер.
— Вас, что ли? — крикнул он снова и опять сделал несколько шагов ко мне.
Я вынул тогда револьвер и сказал:
— Стой! Не то я выстрелю! Что тебе нужно?
— Барыня вам письмо прислали.
— Покажи!
— Пожалуйте сюда, я передам.
Он был от меня шагах в восьми.
— Мне не надо твоего письма, — сказал я и, приподняв револьвер, стал отступать назад.
Он свистнул, и вдруг из-за кареты вышли еще два человека, одетых так же, как он, и быстро побежали к нему.
— Ну, идите к нам честью, — сказал он мне, — мы свезем вас к барыне!
В голосе его слышалась насмешка.
Я почти обезумел от страха, но, несмотря на это, отчетливо помню все детали происшествия.
С видом хладнокровия я повернулся и пошел к городу. В ту же минуту я услышал за собою топот шести ног. Идти дальше было нельзя. Я бросился вперед, добежал до телеграфного столба, прислонился к нему спиною и поднял револьвер.
