Андрей Зарин - Кровавый пир. За чьи грехи?
— Смилуйся! — воскликнул устрашенный молодой священник.
— То-то! Ну, иди, держи крест, — сказал Стенька, протягивая ему крест, — и вы!
Священники подошли и взяли кресты в руки.
— Ну, детки, подходите на целование! — обратился Степан к толпе.
Народ дрогнул и длинной лентою потянулся мимо атамана. Каждый, крестясь, целовал крест, кланялся Разину и отходил в сторону.
Священники стояли бледные, дрожащие от ужаса и держали кресты перед собою, стараясь не видеть страшных трупов своих собратий, залитых кровью. Народ испуганно косился на мучеников, а Стенька Разин, страшный, как карающая судьба, как неведомый антихрист, недвижно сидел на коне.
Часа четыре длилась церемония присяги. Наконец она кончилась, и Стенька облегченно вздохнул.
— Ну, други, вот вы и казаки стали! Нет над вами воевод и бояр. Сами себе вольные! — сказал он. — Разделитесь вы теперь на тысячи, и будут у вас от вас тысячники, а каждая тысяча на сотни, и у сотни свой сотник будет, а сотни на десятки с десятским. Правиться все кругом радою будете. Как што, сверитесь и думайте сообща. А для порядку вам атаманом вот он будет! — Стенька указал на Ваську Уса. — А его есаулами — вот они! — он указал на Федьку Шелудяка и Ивашку Терского. — Им во всем верьте! А теперя выберите тысячников да посылайте их в городок. Дуванить добро станем!
— Многая лета Степану Тимофеевичу! — заревела обрадованная толпа.
— А, испить теперь! — сказал уже весело Стенька и, ударив лошадь, погнал ее в город.
При самом въезде у ворот стояло кружало. Длинная изба с широким навесом, под которым стояли столы и лавки. Вокруг росли тенистые тополи и ветвистые липы.
— Ой, славно! — сказал, осаживая коня, Степан. — Ивашко! — крикнул он Волдырю. — Ну ее, приказную избу! Давай тут пить! Раздобудьте, братья, горилки!
Он слез с коня и сел на лавку. Казаки скрылись и через минуту выкатили бочку.
— А ну, по-казацки! — смеясь сказал Стенька.
В один миг бочку поставили стоймя.
Фролка подскочил к ней и богатырским ударом кулака расколол дно.
— Ото ладно! — одобрил Стенька. — А ну! За качество!
Гришка Савельев спешно подал ему деревянный ковш. Стенька зачерпнул водки и жадно выпил.
— У-у! Здоровая горилка! Бисова вудка! — сказал он.
Ивашка Волдырь торопливо шел, махая руками, и сзади него казаки тащили мисы с галушками, варениками, пирогами, мясо и рыбу, баклаги, фляги, сулеи и жбаны с вином и медами.
— Ой! И опохмелимся же! — радостно закричал Стенька. — Ты, астраханский атаман, угощай, что ли!
Василий не отставал от других. Вино туманило ему голову и разжигало кровь. Убийства уже не приводили его в содрогание.
— Пити — греха не быти! — кричал он. — Тут вино, а в Саратове кровь пить буду!
— Ай да Вася! — радостно смеялся Разин.
— На дуван! На дуван! — кричала толпа, устремляясь снова за ворота к Ямгурчееву городку..
— Ну, Вася, — сказал Степан Ваське Усу, — вина всего не выпьем, иди дело делай, без тебя нельзя дуванить. И вы, есаулушки! — сказал он Шелудяку и Терскому. — Ну-те, шубу-то мою не забудьте! — крикнул он вслед.
— Наливай, что ли, ты, Гришка! — приказал он Савельеву.
Василий тихо вышел и прошел в городок.
Там шумела и волновалась толпа. Кричали и стрельцы, и казаки, и голытьба, и вновь испеченные казаки-астраханцы.
Груды добра высились посреди площади. Василий подошел к Ваське Усу и сказал:
— Моим молодцам тоже батька дать указал!
— Знаю. Много их?
— Сто сорок!
— Пришли от них молодца!
— Здеся я, атаман, — словно из земли вырос Кривой и поклонился, сняв шапку.
— Ну и стой тут! — сказал Ус, деля добычу.
Чего только не было в горах наваленного добра. Мешки с деньгами, и одежда, и сбруя, и оружие, и тут же кресты, образа, церковное облачение и мисы с самоцветными камнями.
Казаки привычными руками сортировали кучи, складывая одно к одному.
Потому Ус стал делить. Четвертую часть каждой кучи он отделил на атаманство. Половину оставшихся на казачество, половину вновь оставшегося стрельцам и работникам Разина, а остальное астраханцам.
Тысячники, а потом сотники подошли к своим частям и поделили их поровну, потом десятские разделили на десять куч каждую, а там подошли дольники и стали метать жребий — кому что.
Василий выбрал себе дорогие чеканные пистолеты, кинжал и саблю, а все остальное отдал своим удальцам.
Их нельзя было узнать. Пасынков оделся в парчу и бархат. На Кривом был дорогой атласный кунтуш, Дубовый надел на себя боярский кафтан и гарлатную шапку.
В толпе замелькали армяне и евреи, и пошел торг и потом пьянство.
Густая толпа стояла вокруг кружала, где пил Степан, и, как собака, ждущая подачки, жадно смотрела на своего батьку. А тот, в шубе, возвращенной ему назад, без шапки, время от времени кидал в толпу мелкие деньги.
Среди пьяного гомона нередко слышались вопли и стоны. Это астраханцы вылавливали своих ворогов и казнили их.
Попадался купец, приказчик, приказный или дьяк — и, насмеявшись над ним, буйная толпа убивала его каким-нибудь хитрым способом.
— До атамана! До атамана! — изредка раздавался крик. — Батька! Послушай!
— Чего там? — спрашивал Стенька. В кружало входил полупьяный казак и волок за собою девушку.
— Ин, — говорил он, — я при Астрахани один на десять по распорядку оставлен. Полюбилась мне красна девица, а поп не венчает.
Стенька сразу приходил в ярость.
— Поп?! Ах он песий сын, коровий помет! Ивашка, иди, прикажи венчать молодца. Скажи, в воду его посажу!
— Батюшка Степан Тимофеевич! — раздавались снова крики, и толпа астраханцев вваливалась в кружало.
— Чего, детушки?
— Дозволь сыск сделать! Многие из приказных людей да дворян схоронились: вели их отыскать и побить, а то придет от государя присылка, — они нам станут первые вороги.
— А бейте их, детушки! На то ваша казацкая воля!
— На митрополичьем дворе их много. Там и щенки-воеводы.
— Ну, ну! Это уже когда я уеду. А теперь по улочкам шарьте!
И, день в день, три недели шли в Астрахани рука об руку разбой и пьянство.
VI
Василий истомился. Жажда мести, страстная любовь к Наташе незаметно разгорались в нем и теперь пылали пожаром, а Стенька Разин словно забыл про свои походы в этой Астрахани.
— Батько! — говорил иногда Василий Разину.
— Чего, сынку?
— Да когда ж мы на Саратов пойдем, скажи на милость?
— А что, сынку?
— Да терпеть не могу больше! Смотри, государь стрельцов нашлет — и не осилим Саратова.
— Ну, ну! Мы их всякую силу разобьем. Не бойсь! А ты потерпи малость. У нас сказывают: "Терпи, казак, атаманом будешь!"
— Нельзя раньше, — таинственно объяснял ему Фролка, — вишь, братан заказал два струга обрядить. Хоругви новые сделать.
— Для чего два струга?
Фролка понижал голос до шепота:
— Один для Никона-патриарха, а другой для царевича Алексея Алексеевича!
— Да ведь он помер?
— Нишкни! Это бояре выдумали. Они его извести хотели, а ен до Степана убег. Теперь с нами!
Василий качал головою:
— А Никон отколь?
— С Белоозера. Его оттуда наши казаки своровали.
Василий успокаивался на время, но потом вновь начинал тосковать. Виделись ему странные сны, чудились наяву странные видения. В ушах и во сне, и наяву звучал призывный голос Наташи: "Вася, Вася!" Он даже иногда испуганно оборачивался, так явственно слышался ее голос.
За последние дни мгновенье за мгновением вставали в его уме воспоминания своего позора, разорения и нового позора. Он просыпался иногда от мучительной физической боли, трогал спину, омоченную потом, и она казалась ему окровавленной. Он рычал от жажды мести и царапал свою грудь руками.
А Разин пил в кружале день в день, в вине ища и вдохновенья, и силы.
Однажды он вдруг обратился к Василию:
— Иди на митрополичий двор. Возьми у него старшего сына князя Прозоровского, Бориса, и приведи пред мои очи.
Василий тотчас встал, позвал с собой десять человек из своего отряда и пошел.
Митрополичий двор казался крепостью.
Вкруг него окопали ров, за тыном насыпали вал и наставили пушки.
— Ей, ей, ей! — закричал Василий. Из-за тына показалась голова служки:
— Чего тебе?
— Впусти или прикажи выслать мне Бориса, сына воеводы. Степан Тимофеевич приказывает!
Служка скрылся. Полчаса спустя открылись ворота, и из них вышел красивый юноша.
— Я княжой сын! — сказал он громким голосом. — Что надо!
— Велено тебя к атаману вести!
— К Стеньке? Веди, молодец, — отвечал юноша, и Василий невольно подивился его бесстрашию.
С светлым, улыбающимся лицом, ясным взглядом остановился он перед страшным атаманом.
