Андрей Зарин - Кровавый пир. За чьи грехи?
Кострыга отодвинулся и перекрестился. Тупорыл сказал:
— Психа! Надо быть, ключница, баба-колотовка.
Дальше они вошли в крошечную горенку.
Чудом уцелевшие пяльцы с хитрой вышивкой разноцветными шелками стояли у оконца.
— Надо быть, боярышня жила, — сообразил Кострыга.
— Глянь! — закричал Тупорыл. — Ноги!
Василий взглянул и действительно увидел две толстые ноги, обутые в синие шерстяные чулки, и край юбки.
— Тащи! — весело крикнул Кострыга и, ухватив ноги, как ручки тачки, стал пятиться.
Из-под кровати выдвинулись жирные, как колоды, ноги, короткая спина, голова в повойнике. Кострыга вытащил толстую, короткую бабу и повернул ее на спину, жирным, обрюзглым лицом кверху.
И едва он повернул ее, как баба мигом вскочила, бросилась на колени, вытянула руки и завопила:
— Милостивцы вы мой! Золотые вы мои! Яхонтовые! Не губите меня, сиротинушку! Ничем, ничем неповинна я, голуби!
— Кто ты? — спросил ее Василий.
— Маремьяниха, государь мой, Маремьяниха! Боярышнина кормилица. Как это вбежали они, лютые…
— Кормилица! — заревел Кострыга. — Да нет хуже гадины на боярском дворе, она шепотуха, она дозорница, от нее, подлой, девки чахнут, парни губятся. Бить ее, подлую!
— В окошко ее! — сказал Тупорыл.
— Милые вы мои! — завизжала старуха.
— Пихай! — вымолвил Кострыга.
Василий поспешно вышел из горницы и спустился на двор. Вдруг над его головою раздался визг, тяжелая масса мелькнула в воздухе и грузно шлепнулась у его ног.
Василий успел отскочить, но капли крови из разбитой головы брызнули на его руку. Почти тотчас к нему подошли Кострыга и Тупорыл.
— Окочурилась! — сказал Кострыга.
— За што вы ее? — спросил Василий.
— А за то, что кормилица! — ответил Тупорыл. — У нас в вотчине вот такая же есть. Завсегда от нее одна девка плачет, другую дерут, третьей косу стригут.
— Мою Агашку раздели, — сказал хмуро Кострыга, — да в мороз в сугроб снега и посадил боярин. Она и померла. А все через кормилицу!
— Лютей нету, как ежели да свой брат, холоп, верх возьмет!
— Помогите, ой, помогите! Не приказный я!
— Врешь, приказная душа! С меня три алтына взял!
— А с меня корову! — раздались голоса с улицы. Василий выбежал.
Рослый детина отбивался от четырех гультяев, и все они орали на всю улицу.
— А вот я его! — закричал вдруг вышедший из угла пьяный казак и махнул саблею.
Рослый детина поднял руки к разбитой голове и как сноп рухнул на землю.
— Вот как мы их! — похвалился казак.
Сумерки сгустились. Уже ничего не было видно, только со всех сторон раздавались вопли и крики. Василий пробрался, уже не разбирая, что под ногами, к приказной избе, сел на своего коня и медленно поехал к атаманскому стругу, что стоял у берега, верстах в двух от города.
Крики слышались ему всю дорогу.
На пути его обгоняли казаки, пешие и конные, мужики, голытьба, пьяные, веселые…
Он слез с коня, сдал его какому-то пьяному казаку и тихо вошел на струг.
— Кто? — окликнул его голос.
— Я! Василий!
— А! Ты! — сказал ему Фролка. — А братан упился и спит. Я вполпьяна. Хочешь пить?
— Браги, пожалуй!
— Браги? Эх ты, а еще казак. Иди, у нас варенуха есть!
Он ухватил Василья за руку и потащил в рубку. Там, лежа на полу, сидя на корточках, пьянствовали есаулы, говоря промеж себя вполголоса.
— Ныне еще тысячи три прибавилось, — говорил Ус. — Силы у нас — ух! Пока до Москвы дойдем, сто тысяч будет!
— Ну уж? — усомнился Фролка.
— Верно! Ты считай — мордвы сколько, чувашей, опять татарва из-под Казани. Что мухи на мед, все идут!
Василий пристроился в углу и под их говор заснул тяжелым сном.
Виделись во сне ему убитые, видел он опять стрельца с ножом, мамку, исступленно вопиющую… Стенька Разин махал саблею и кричал: "Всех бейте!" Василий бросился на старика, а в это время Наташа вдруг встала бледная, с расширенными глазами и кричит: "Не губи его, меня потеряешь! Его бей!" — и указывала ему на Разина, а Разин, скаля белые, острые зубы, отвечал: "Меня сабля не берет, пуля не трогает. Режь, Василий, и свою лебедку!" А потом вдруг обратился в ясного, светлого воина. "Я князь Прилуков! И тебе смерть! А Наташа моя! Моя!" — закричал Василий и проснулся. Утренний свет пробивался в рубку. Есаулы вставали и вылезали из-под низких дверей.
— Подымайся! — говорил Василию Фролка. — Брат в город едет. Нас уже кликал!
Василий поспешно вскочил и, чтобы отогнать впечатление сна, быстро вылез на палубу. Яркое солнце уже играло на воде.
V
— Здравствуй, батюшка Степан Тимофеевич, — громко кричали астраханцы и бежали толпою за Стенькою Разиным, когда он на другое утро въезжал в город, окруженный своими есаулами, с Фролкою и Васильем подле себя.
— Здравствуйте, детки! Здорово, ребятушки! — говорил весело Стенька и, выехав на площадь, остановил коня и поднял руку. Толпа сразу замолкла. — Говорили вам вчерась мои есаулы про славное казачество! — заговорил Стенька. — Ну вот, так все вы теперь казаки будете. Идите в поле, и там я присягу возьму с вас!
— В поле, в поле! — закричали вокруг, и толпа бросилась бежать к городским воротам.
Площадь опустела. Стенька Разин оглянулся.
У раската грудою лежали трупы: лдни были с отсеченными головами, другие с разбитым черепом, третьи просто удушенные. Казалось, все они намокли в крови, потому что вокруг них была топкая кровавая грязь. То тут, то там валялись руки и ноги…
— Закажи яму вырыть, — сказал Стенька Шелудяку, — да всех их туда. А то смердеть дюже станут!
— Где яму-то копать?
— Яму? А ну, тут Троицкий монастырь есть. Пусть братья и постараются. Много? — спросил он, указывая на трупы.
— А вчерась считано четыреста. Да опосля приводили.
— Ладно! Так им и надо, псам! Иваша, — обратился он к Терскому, — тащи на поле попов-то! Пусть с книгой придут да крестом. А мы поедем!
Он тронул коня.
— Дорогу атаману! — закричали в толпе, едва он показался из ворот, и толпа разом раздвинулась на две стороны.
— Ну, детки, — сказал Стенька, не сходя с коня, — сейчас попы придут. Станете крест целовать на честной службе. Богом поклянетесь стоять за великого государя да за меня, Степана Тимофеевича, атамана Разина, да за честное казачество. Богом поклянусь вам и войску честно служить, изменников выводить!
— Дорогу, дорогу! — раздались возгласы. Толпа снова расступилась. Впереди ехал Ивашка Терской, сзади него шло восемь священников в оборванных рясах, с растрепанными волосами, и их окружали казаки с плетьми.
— Едва повытаскал, — сказал Терской, подъезжая к атаману. — В чуланы, в подвалы попрятались, что кроты! А кресты из церквей взяли. Вот!
Терской опустил руку за голенище сапога и вынул оттуда три напрестольных креста и поднес их атаману. Толпа безмолвно стояла в ожидании церемонии.
— Ну, три попа, берите кресты и держите! — крикнул на священников Стенька. — А вы чередом целовать крест станете, а потом мне кланяться. Ну!
Но священники стояли неподвижно, опустив головы.
— Ах вы, длинноволосые! — закричал Васька Ус. — Али не слышите, что батюшка вам приказывает? Ну, ты! Иди! — он схватил одного старика за плечо и с силою толкнул к атаману.
Стенька протянул ему крест, но старик вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, бледное лицо залил румянец.
— Не оскверняй святого креста, богоотступник! — громко сказал он. — Поругатель святыни, антихрист! Братия! — закричал он народу. — Образумьтесь. Се не человек, а дьявол во образе человека!
— Голову его, голову! — завопил в ярости очнувшийся от изумления Разин.
— И сказано в Писании, — кричал священник, — придут дни и…
Толпа охнула. Сабля Уса сверкнула на солнце как молния, и отрубленная голова священника упала на грудь, вися на окровавленной коже. Тело упало на землю, и кровь пошла широкой струею. Толпа в страхе отодвинулась.
Стенька дрожал от гнева, и глаза его метали искры.
— Иди ты! — сказал он молодому священнику. Тот выступил и твердо ответил:
— Богу служу, а не дьяволу!
— Ну, ну! — заревел Стенька. — Ой, казаче, отсеките ему руку одну да ногу одну! Пусть другие поглядят на свово батьку! Ну!
Страшное приказание было исполнено мгновенно. Истекая кровью, священник лежал на земле рядом с отсеченными рукою и ногою.
Стоявшие близко слышали, как он молился, и невольно крестились.
— Ты! — показал Разин на следующего.
— Невместно и мне свой сан порочить! — ответил третий.
— Ин! — сказал Стенька. Лицо его окаменело в зверском выражении. — Вы ему, казаче, две руки отрубите, а тому, четвертому, две ноги! Так вот! А вы будете крест держать? — спросил он угрюмо у оставшихся.
