Алексей Писемский - Мещане
- Pardon, mon cher!..* Я, может быть, обеспокоил тебя? - пробормотал он.
______________
* Извини, дорогой!.. (франц.).
- Нет, ничего! - отвечал Бегушев.
- Не занят ли ты чем-нибудь? Я и в другое время могу зайти к тебе! продолжал граф.
- Ничего, оставайтесь! - повторил еще раз Бегушев.
Граф сел на диван и, закинув голову назад, начал добрым и в то же время сохраняющим достоинство тоном:
- Как мне приятно было войти в твой дом!.. Так вот и видишь в этих маленьких, отдельных комнатках, что это была какая-нибудь моленная твоей матушки, а это, может быть, комнатка сестер твоих, а это уголок дальнего родственника, пригретого бедняка!..
Бегушев не без удивления выслушал эти элегические излияния графа и сначала объяснить себе не мог, зачем он им предавался.
Граф между тем продолжал:
- Ты все это, mon cher, сохранил, и потому честь и хвала тебе за то великая, а мы все это растеряли, уничтожили!
- Кто ж вас заставлял это делать? - произнес насмешливо Бегушев.
- Ветреность и глупость наша! - подхватил граф. - И это бы еще ничего... Конечно, это - священные воспоминания, которые приятно сохранять каждому!.. Но мы надурили больше того: мы растратили и промотали все наше состояние.
Бегушев на это промолчал. Он начинал смутно уразумевать, куда разговор клонился.
- А ты, cher ami*, скажи, все состояние твое капитализировал, кажется? - перешел уж прямо к делу граф.
______________
* дорогой друг (франц.).
- Нет!.. - пробурчал Бегушев.
- Но, разумеется, если бы ты это сделал, то у тебя огромный бы капитал составился.
- Не знаю, не рассчитывал... не считал!.. - отвечал Бегушев.
- Счастливый человек! - воскликнул граф. - Имеет такое состояние, что даже не считает, а мы и рады бы считать, да нечего!
Презрительная улыбка промелькнула на губах Бегушева.
- Да-с, да! - не унимался граф. - Три тысячи душ, батюшка, я прожил, по милости женщин и карт, а теперь на старости лет и приходится аферами заниматься!
- Что ж, на этом поприще ты можешь отлично поправить твои дела, произнес не без ядовитости Бегушев.
- Непременно поправлю, сомнения нет никакого! - воскликнул радостно граф. - Но все-таки, согласись, нравственно тяжело. Я был камергер, человек придворный; теперь же очутился каким-то купцом, так что не далее, как в прошлом генваре, на бале во дворце, великие князья меня спрашивают, чем я занимаюсь. "Pardon, Altesse*, говорю, я занимаюсь теперь аферами!" Хотел, знаешь, объяснить им мое положение, потому что, как ты хочешь, правительству следовало бы немножко поддерживать нас, хоть и безумцев, но все-таки людей, ему преданных: хоть бы службишку дали какую-нибудь или пенсьишку небольшую, а то ничего, никакого участия!..
______________
* Извините, ваше высочество (франц.).
- За что тебе дать пенсию, когда ты сам говоришь, что только и делал, что по женщинам ездил и в карты играл?
- Я про себя не говорю! - возразил граф. - А говорю вообще про дворянство; я же - слава богу! - вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
Бегушеву было отвратительно и омерзительно слушать вранье графа Хвостикова. Он очень хорошо знал, что граф в ноги бы готов был каждодневно кланяться этим торгашам, если бы только они ему денег давали.
- Не можешь ли ты дать мне взаймы тысячи три на весьма короткое время? - хватил Хвостиков, желая сразу ошеломить Бегушева.
- Нет, не могу! - отвечал тот.
- Отчего?
- Много очень, сумма велика.
- В таком случае дай хоть две тысячи по крайней мере.
- И то много! - повторил Бегушев монотонным голосом.
- Ну тысячу, черт возьми, - произнес, как бы даже смеясь, граф.
- И это велика сумма! - как кукушка куковал Бегушев.
- Что ж за деньги тысяча... велики ли это? - воскликнул с удивлением граф.
Бегушев на это молчал.
- Но какою же, собственно, суммою, не стесняя себя, ты можешь ссудить меня? - продолжал граф с какою-то уже тоскою в голосе.
- Я не знаю! - отвечал с убийственным равнодушием Бегушев.
- Пятьсот рублей тебя не стеснит?
- Стеснит.
- А двести стеснит?
- Стеснит!
- Но неужели даже ста рублей ты не можешь мне дать?.. - заключил граф.
Бегушев на это некоторое время молчал.
- Сто, пожалуй, могу! - умилостивился он, наконец. - Но только не взаймы, а так дам, без уплаты.
- Как без уплаты? - спросил граф, по-видимому совершенно счастливый тем, что ему и сто дают. - Это, знаешь, немного выйдет щекотливо!
- Как хочешь! У меня правило: взаймы никому не давать, а так помогать, - сколько могу, помогаю!
- Это, конечно, очень великодушно с твоей стороны, но все-таки согласись, что принять таким образом... хоть мы и товарищи старые... Обстоятельства мои, конечно, ужасны; я теперь тебе прямо скажу, что я нищий, ездящий в карете потому, что каретник мне верит еще, но в мелочных лавочках не дают ни на грош!
Бегушев на это молчал.
- Ну, дай хоть без уплаты, если не хочешь менять своего правила! почти как-то выкрикнул граф Хвостиков.
Бегушев вынул бумажник и подал графу сторублевую бумажку.
- Merci, mon cher, merci!..* До конца дней моих не забуду твоего одолжения.
______________
* Благодарю, мой дорогой, благодарю! (франц.).
У графа даже слезы на глазах навернулись при этом.
- Не смею тебя больше беспокоить, - продолжал он, вставая и берясь за шляпу. - Еще раз тебя благодарю, - заключил он и, дружески пожав руку Бегушеву, пошел от него весьма гордой походкой.
По уходе графа Бегушев поднял кулак на небо и заскрежетал зубами.
- О негодяй! О мерзавец! - заревел он на весь дом, так что находившаяся в соседней комнате Домна Осиповна с испугом вбежала к нему.
- Что такое с тобой, Александр? - спросила она.
- Мерзавец!.. Негодяй! - продолжал Бегушев свое, потрясая кулаками.
- Граф Хвостиков - это, вероятно, мерзавец? - говорила Домна Осиповна, видевшая в зеркале из соседней комнаты, кто был у Бегушева.
- Мне в глаза, каналья, говорит, что он три тысячи душ промотал, тогда как у него трех сот душонок никогда не бывало; на моих глазах всю молодость был на содержании у старых барынь; за лакейство и за целование ручек и ножек у начальства терпели его на какой-то службе, а теперь он оскорбляется, что ему еще пенсии не дали. До какой степени в людях нахальство и лживость могут доходить!.. За это убить его можно!
- Ах, Александр, как тебе не совестно сердиться на такие пустяки! произнесла Домна Осиповна, действительно не понимавшая, что такое тут могло вывести Бегушева из себя. - Но зачем же, собственно, он приезжал к тебе?
- Затем, разумеется, чтобы денег просить, - отвечал скороговоркой Бегушев.
- И ты дал, конечно?
- Но это черт с ним, дал не взаймы только, а так! Главное, зачем это ломанье и коверканье пред мной! Это, наверное, изволил пустить его Прокофий! Ну, я, наконец, разделаюсь с ним! Эй!.. Прокофья ко мне!
- Саша, умоляю тебя не беспокоиться и плюнуть на все это!.. упрашивала его Домна Осиповна.
- Нет-с, нет, довольно этот господин надругался надо мной!.. Прокофья!..
Прокофий, наконец, явился. Лицо его было совершенно покойно.
- Кто принимал графа Хвостикова? - спросил почти страшным голосом Бегушев.
- Я-с, - отвечал мрачно и угрюмо Прокофий.
- Для чего ж ты это сделал? - продолжал Бегушев, едва сдерживая себя. Ты, значит, окончательно решился не исполнять ни одного моего приказания?
- Никак нет-с; я все ваши приказания исполняю, - отвечал Прокофий и явно уже рассмеялся.
- А это вот недавнее мое приказание, - когда я сказал, чтобы ты никого не принимал, а ты принял графа.
- Я не принимал его.
- Как же сейчас сказал, что принял, а теперь - не принимал.
- Не принимал-с! - повторил Прокофий. - Он спрашивает: "Дома ли вы-с?" Я говорю: "Дома!" и хотел сказать, что вы не принимаете, а он и пошел сам!.. Не за волосы же мне его хватать и останавливать!
- Разве так следовало отвечать?.. Ты должен был прямо сказать, что дома нет, а то - дома и не принимает! Я не министр еще пока; этим могут обидеться.
Прокофий злобно усмехнулся.
- Обидятся!.. Как же!.. Мало еще их ездит! - произнес он.
Бегушев уж и не знал, сердиться ли ему на Прокофья, или нет.
- Ты был дурак, есть дурак и будешь им до смерти! - проговорил он.
У Прокофья еще больше перекосила злоба рот.
- У вас, известно, я во всем виноват; вот теперь горничная ихняя, продолжал он, заметно возвышая голос и показывая на Домну Осиповну, - сидит у нас в кухне и просится сюда, я и в том виноват?
- Как горничная? - произнесли в один голос Бегушев и Домна Осиповна.
