В Слепцов - Трудное время
- Что Александр Васильич? У него обыкновенно один разговор - из газет гуманность. Ах, господи! Вот история! Свобода, говорит. Нет, вон она, свобода-то! Намедни пришли к нему государственные крестьяне проситься, что нельзя ли, мол, нам под вас записаться в крепостные, так и так, говорят, оченно наслышаны, - жить у вас хорошо. А? - Свобода!.. Здравый смысл!.. Нет, их, анафем, за этот здравый смысл мало еще тово... Мало пробирали... Нет, мало. Другой бы, знаете, как разжег, гуманность-то эту показал бы им.
В это время в соседней комнате, переступая с ноги на ногу, явился приказчик. Он издали заглядывал в дверь и подкашливал.
- Кажется, к вам, - сказал гость.
- Ах, да; приказчик. Сейчас. Нет, я вам скажу, это беда. Вот записывать надо идти. А Вам не угодно ли пока позаняться? Вот тут газеты: "Московские ведомости" 4, "Северная почта" 5... По-французски умеете? "Ленор" 6, "Ледеба" 7. Извольте читать! Погоди, приказчик! Сейчас. Журналы желаете?
- Хорошо. Я посмотрю, - говорил гость, садясь за письменный стол.
- Читайте! Читайте! - кричал, уходя, письмоводитель.
Гость, оставшись один, зевнул и начал перебирать газеты; но все это были старые номера, журналы тоже; да и ворочал-то он нехотя, лениво. На столе тут же попалось ему несколько русских и французских брошюр, вперемежку с пакетами мирового съезда 8 и безобразными тетрадками "Agronomische Zeitung" 9, разные счеты, ведомости, хозяйственные соображения, кое-как набросанные карандашом.
Впрочем, по мушиным следам и по загорелому виду листов заметно было, что бумаги писаны давно и разбросаны по небрежности. На стене, рядом с письменным столом, висели на крючках постановления, циркуляры, штрафные таксы за потраву и проч. В этом роде. На стульях лежали раскрытые коробки с бумагами, на диване валялась свежая неразрезанная книжка "Journal d'agriculture pratique" 10 и собачий ошейник. Гость потянулся в кресле и зацепил ногою под столом целый ворох "Русских ведомостей". Нераспечатанные пачки разъехались по полу. швырнув их ногою опять под стол, он встал и прошелся по комнате. Между тем становилось все темнее, так что уже с трудом можно было рассмотреть несколько фотографических портретов, висевших над диваном: лица всё были известные.
Гость сделал гримасу и, отвернувшись, неожиданно увидал в зеркале самого себя... Он вздрогнул - и начал всматриваться: на черном стекле тускло выступала тощая фигура с исхудалым лицом и неподвижным взглядом. Гость лег на диван и закрыл глаза.
Прошло четверть часа. Вдруг в доме поднялась суета. Кто-то пробежал со свечою в переднюю, собаки залаяли, к крыльцу подъехал шарабан в одну лошадь; в шарабане сидели двое: мужчина и дама. На крыльце слышались голоса:
- Кто?
- Не могу знать.
- Что ж ты не спросил?
Вслед за этим в кабинет вошел молодой белокурый мужчина и в недоумении остановился.
- Не узнал, - подходя к нему и протягивая руку, сказал гость.
- Ах, это ты, Рязанов! Я уж думал, ты и не приедешь. Ну, что? Ну, как ты? Дайте сюда огня!
Худ-то как, худ! Садись, что ли, я на тебя погляжу. Чай давай пить!
- Давай.
- Самовар скорее! - крикнул хозяин; потом обнял гостя и посадил его на диван. - Да ты рассказывай, как ты там в Питере? Что у вас там делается?
- Всё слава богу. Кланяться велели.
- Ну что ты врешь! Кто мне кланяется? У меня там ни одной собаки знакомой нет.
- Так чего ж тебе нужно?
- Ты мне вот что скажи: отчего ты не писал? В три года хоть бы слово! И не стыдно это тебе? А? - говорил хозяин, усаживаясь рядом с гостем на диван, и еще раз спросил:
- И не стыдно?
- Нет, брат, не стыдно. Да что толку писать? Нынче эту манеру бросают совсем.
- Эх, ты! А еще сочинитель называешься, - смеясь, говорил хозяин.
- Так что ж, что сочинитель? Что ж мне - для тебя письма, что ли, сочинять?
- Зачем сочинять? Писал бы о том, что есть.
- Странный человек! А если нет ничего?
- Рассказывай, брат! Разве я не знаю, чтo у вас там делается.
- Ну, а коли знаешь, так чего ж тебе еще? Тоже ведь небось газеты читаешь?
- Это все не то.
- Нет, именно то, что тебе следует знать, а больше ничего знать тебе не следует.
- Все ты не дело говоришь, - смеясь и вставая, сказал хозяин. - Да и я-то черт знает что спрашиваю. Человек с дороги, а я о литературе. Что же чаю? Постой, вот я свечи зажгу. Нет, это я очень рад, вот почему, - говорил он, шаркая спичкою. - Поэтому я и путаюсь. Ты меня извини, пожалуйста!
- Ничего, - отвечал гость, ворочаясь на диване. - Это даже хорошо, что ты путаешься.
Свечи разгорелись понемногу, осветились зеленые стены с темными портретами и две фигуры приятелей: один - сухощавый, черный, с длинными жидкими волосами и клиновидной бородою (Рязанов), - болезненно согнувшись, лежал на диване и серьезно всматривался в другого - белокурого, свежего молодого человека (Щетинина), вдруг неожиданно задумавшегося и неподвижно остановившегося с догоревшею спичкою в руке.
- Что задумался? - наконец спросил гость.
- Кто? Я? Нет, ничего. Это так, - ответил Щетинин, вздохнул и прошелся по комнате; потом круто повернул к Рязанову и, засунув руки в карманы своего пиджака, сказал:
- Ведь это, знаешь, что? Живешь здесь один, людей не видишь, ну и забудешься как-то; а вдруг вот услышишь такое слово, одно какое-нибудь слово, ну и пошло, и начнут подыматься старые дрожжи.
Гость молчал. Щетинин раза три прошелся из угла в угол, опять остановился перед гостем и торопливо заговорил:
- Нет, ведь я тебе рад, очень рад! - он протянул гостю руку, крепко пожал ее и подсел к нему с ногами на диван. - Ну, теперь рассказывай! Говори, - что и как там у вас. Худ-то ты как, э! Брат.
- Что ж делать, - равнодушно ответил гость.
- Вот что ты мне скажи, - подвигаясь ближе, вполголоса спросил Щетинин: - признайся, зачем ты сюда приехал?
- Как зачем? Ведь ты знал же, что я воздухом хочу лечиться. Сам же звал меня.
- Звал-то я звал, да я думал, что у тебя еще какая-нибудь цель есть, кроме воздуха.
- Нет; никакой у меня цели больше нет. Вот с тобой кстати повидаться.
Щетинин пристально смотрел гостю в глаза.
- Правду ты говоришь?
- Гм! Что ж ты меня спрашиваешь, правду ли я говорю? Если я не хочу тебе сказать, так не скажу, как ты меня ни спрашивай, как ни вытаращивай на меня своих проницательных взоров.
- Я думал, что ты скажешь.
- Напрасно думал... А если тебе очень уж так захотелось узнать, зачем я приехал, так ты сам старайся выведать, выпытывай поискуснее: заводи разговоры о таких предметах и замечай или пьяным меня напой. Мало ли средств... Может, и узнаешь.
- Ну, понес опять! Ты, я вижу, все такой же.
- Все такой же, брат.
- И не надоело это тебе?
- Что ж делать-то? Может, и надоело, да делать-то нечего, не переделаешься.
- А вот я так переделался.
- Ты?
- Да. Что ж, это тебя удивляет?
- Нет, не удивляет. А жена твоя где?
- Ей что-то нездоровится. Она, должно быть, уж легла. Ах, да! Вот ведь я забыл совсем, что тебе нужно приготовить ночлег. Там во флигеле есть комната, да нужно ее прибрать. Ты тут посиди пока!
- Посижу.
Щетинин ушел, гость встал с дивана и начал разминаться, прохаживаясь и покачиваясь из стороны в сторону.
В кабинете стало прохладнее; в открытые окна тихо плыл пропитанный весенним запахом березы вечерний воздух, весь наполненный комариным пением и далекими отголосками разных вечерних звуков.
Минут через пять вошел Щетинин.
- Здесь ничего, жить можно, - сказал гость, продолжая ходить.
- А я уж и не знаю, хорошо ли, - привык. Должно быть, в самом деле хорошо.
- Хорошо. А дети есть у тебя?
- Что это ты вздумал? Нет, брат, у меня детей; да и слава богу, что нету пока. Прежде
нужно им приготовить кое-что, нужно гнездо свить.
- Какого же тебе еще гнезда? - спросил гость, показывая рукою вокруг себя. - Или ты, может быть, намереваешься для каждого по курятнику выстроить?
- Нет; а вообще я такого мнения на этот счет, что обязанность родителей приготовить для детей кое-какие средства; ну, воспитание там... Нужно же подумать обо всем заранее.
- Да, - как бы соображая, говорил гость, продолжая ходить.
- Да; это похвально. Ну, и что же, - спросил он, - успешно идет заготовка?
- Ничего. Понемножку. Нельзя же вдруг.
- Нельзя. Конечно. А как же теперь эти... - спросил гость, останавливаясь перед Щетининым и показывая пальцем, - эти запасы по отдельным ящичкам разложены: это для Машеньки, а это для Николеньки, или так все вместе?
- Да что ты в самом деле! - шутя закричал Щетинин. - Смеяться, что ли, надо мной приехал?
- Нет; это я вспомнил, - усаживаясь на диван и улыбаясь, продолжал гость, - мать у меня была женщина чадолюбивая и аккуратная, скопидомка была; так вот она, бывало, как только родится у ней дочь, сейчас же и начинает ей приданое копить, и для каждой дочери особый короб предназначался. Ну, и все это идет ничего. Только как, бывало, которая-нибудь из них заспорит, видит мать, что дело плохо, не переспоришь, - "Постой же, говорит, сука, вот ты у меня без приданого насидишься!" сейчас возьмет и все тряпье из короба непокорной дочери и переложит к покорным. Ну, и драки же бывали у сестер из-за этого! Неимоверные драки! Только один отец и помирит, бывало: возьмет да у всех трех приданое-то и пропьет.
