Александр Хургин - Комета Лоренца (сборник)
- Не живу, - сказал Сеня. - Правильно. Но где-то же я живу.
- А, - сказал Серега. - Я так и думал. Потому что не бывает, чтоб человек нигде не жил. Если он живой.
- Что-то ты сильно умный, - сказал Сеня, а Серега сказал:
- Может, на общественном транспорте поедем?
- Не поедем, - сказал Сеня. - Там цены, а у меня денег нету. С собой.
- Так у меня есть.
- Ну и держи их при себе, - сказал Сеня грубо и чуть мягче добавил: На хуй.
И они побрели медленно через город и вышли на большую дорогу запорожское шоссе.
- Финишная прямая, - сказал Сеня. - Три часа - и мы дома.
- А обратно? - сказал Серега. - Сейчас уже часов пять. Когда ж я вернусь?
- А когда тебе надо?
- Да мне... - Серега подумал и сказал: - Мне никогда не надо.
После этих слов его прорвало. Как чирей. И он стал спеша и сбиваясь рассказывать Сене про свою нехорошую жизнь. С самого начала. Со свадьбы то есть. На которой Сеня по уважительной причине не присутствовал, познакомившись со своей будущей, а ныне бывшей женой несколько позже. И он рассказывал о жене и семье, и доме, и работе, а Сеня его не слушал и даже вида, что слушает, не подавал и не делал. Он шел своей дорогой - прямым запорожским шоссе - и думал, что зря и напрасно ходил в город, так как ничего полезного из этого похода не вынес - кроме чувства голода. Да еще случайный груз к нему прицепился и прилип, и тащится теперь следом наступая на пятки, неизвестно за каким чертом. Сеня уже забыл, что сам позвал Серегу с собой, а Серега, он только согласился и все, и не более того.
В общем, они шли, как странники забытых эпох, только без посохов и котомок, преодолевая расстояние и не заботясь о времени. Серега хотел говорить, рассказывая всю свою жизнь - и говорил, Сеня хотел не слушать - и не слушал. Он о своем думал. О том, что когда-то, в сущности, вовсе не так давно, жил он здесь, на этом окраинном массиве под древесным названием Ясень и горя не знал. Почему так назвали массив, теперь сказать трудно, теперь об этом вряд ли кто-нибудь помнит. Возможно, здесь по генеральному плану строительства собирались насадить между домами ясеневые аллеи или бульвары. Правда, потом ничего такого не насадили, а насадили, что было под руками, то есть обычные широко распространенные в этих местах тополя, от которых пуху не оберешься. Но переименовывать Ясень в Тополь уже не стали. Да поначалу оно и непонятно было, чего в грунт понатыкали - саженцы, они и есть саженцы. Которые были в тот момент на складе озеленительного треста, те в машины и загрузили. Были б пальмы - загрузили б пальмы, были бы баобабы, сошли бы и баобабы. У нас же народ неприхотливый и непривередливый, как верблюд, и не все ли ему равно, под какими деревьями в домино играть и детей прогуливать.
Следующий кусок приложения No2 (отделен звездочками) можно пропустить, так как прямого отношения к повествованию он не имеет.
x x x
В сельской местности - там другое дело. Там деревья людям не безразличны. Может быть, потому, что в домино сельские жители не играют, а играют в "дурака" и детей они не прогуливают. Дети в сельской местности гуляют сами и вообще растут, как трава в соответствии с законами живой природы. В Петровке, допустим - в которой полулегально жил Сеня - деревья росли в основном фруктовые. От абрикосовых и вишневых до персиковых. А один мужик ради эксперимента инжир сажал у себя на приусадебном участке, миндаль и банан. Правда, они не приживались и гибли в первый же год своего существования в связи с неблагоприятными погодными условиями. Но он их снова сажал, говоря, что мы не можем ждать милостей от природы и тем более от деревьев. И еще он говорил, что упорство и труд все перетрут и все равно у меня будут цвести бананы, так же, как на Марсе яблони. Всему - свое время.
Да, а трава в этой Петровке росла сама. От нее и ее неистребимости просто деваться было некуда. Потому что местность здесь испокон века славилась своей болотистостью и низменностью. Но зато все жители Петровки держали всяческую скотину, дающую молоко. И она самостоятельно и произвольно паслась, жуя траву и не требуя практически никакого дополнительного кормления. Только зимой два раза в день требовала. Но зимы в Петровке были короткие и теплые, и опять же под снегом, если он выпадал, травы этой сохранялось в свежемороженом виде достаточное количество. А нынешним летом в траве - там, где она подходит к небольшому болоту, ракету нашли. Класса "Земля - воздух". Устаревшего, правда, образца, такой примерно ракетой был сбит американский воздушный шпион Пауэрс первого мая шестидесятого года.
В Петровке, вернее, на ее окраине - за околицей, в общем - военные себе дачный поселок построили. Небольшой, домов тридцать. Чтоб отдыхать в свободное от защиты родины время и выращивать овощи-фрукты на случай наступления осенне-зимнего периода или выхода в отставку по возрасту и выслуге лет. И эти военные делали емкости для воды из ракетных контейнеров. Они по восемь метров длиной были и поэтому вместительные, и внешний вид имели привлекательный, современной обтекаемой формы. А когда их установили в каждом дворе, в один ряд, слева от домов, построенных по одному единому плану и проекту из одного строительного материала, да еще выкрасили по трафарету, вообще это стало выглядеть красиво - как на параде.
Да, так вот, когда контейнеры в поселок завезли и начали их очищать изнутри от ржавчины, чтобы впоследствии герметически заварить электрической сваркой, в одном из них оказалась ракета. Ну, и не везти ж ее было обратно, в часть, которую к тому времени, кстати, приказом главнокомандующего расформировали. И эту ракету бросили в траву у болота, чтобы ее засосала трясина. Но трясина почему-то ее не засосала. Наверное, потому, что никакой трясины в этом месте не было. Трясина была на средине болота, а не на берегу.
И провалялась эта ракета, укрытая высокой травой года два, а потом ее нашли от нечего делать петровские дети. Они обвязали ракету веревками, впряглись в них, как кони или бурлаки на Волге, по скользкой сочной траве выволокли ее на открытое место, и хотели было установить вертикально - чтобы произвести, если получится, запуск в открытый космос. Но им помешал Сеня. Он шел мимо, увидел все это дело и детей разогнал. А потом еще и сообщил о детской находке участковому. Участковый, правда, все говорил "Сеня, какая ракета, пить тебе надо бросать". А Сеня ему говорил "Макарыч, я ж не пью".
И долго они так говорили, препираясь, пока Сеня не настоял на своем и не вынудил участкового Макарыча согласиться сходить с ним и посмотреть на ракету без посредников. Сеня сказал:
- Макарыч, тебя ж за этот акт доброй воли могут до лейтенанта возвысить и в газетах написать, что мол, усилиями участкового Макарыча обезврежена смертоносная боевая единица.
Этот довод Макарыча убедил, и он, хотя и не пошел смотреть на ракету своими глазами, экстренно связался по телефону с городом и доложил по всей форме, стоя, вышестоящему начальству обстановку на текущий момент. Сеня даже слегка растерялся и опешил от оказанного ему высокого доверия, сказав "ты, Макарыч, сходил бы все-таки сам, прежде чем звонить, а то вдруг я насчет ракеты ошибся и ввел тебя в преступное заблуждение". Но Макарыч ответил Сене: "Не могу я идти, потому верю тебе, как себе, на слово. - И добавил: У меня геморрой в разгаре". "Геморрой, - сказал Сеня, - болезнь пакостная, главное - ни себе посмотреть, ни другому показать." А Макарыч сказал "геморрой - это не болезнь, а образ жизни и, значит, состояние души - гад бы его мать, такое состояние".
И случилось так, как Сеня дальновидно предсказывал. Про ракету написали во всех газетах, причем написали, что нашел ее Макарыч во время несения службы по охране и защите правопорядка. Единственно, что лейтенанта ему так и не присвоили. Видимо, потому не присвоили, что ракета при тщательном ее рассмотрении оказалась не боевой, а учебной. Болванкой то есть металлической, куском ржавой трубы. Когда-то солдаты-ракетчики тренировались на таких болванках: таскали их с места на место, доставляя к расположению ракетной установки. Потом этот тип ракет морально и физически устарел и его списали и сняли с вооружения, а еще позже и саму ракетную часть упразднили и расформировали за ненадобностью, так как угроза мировой ядерной войны исчезла с лица планеты и наступила конверсия.
Надо сказать, обиду на свое непосредственное командование, Макарыч затаил страшную - за то, что оно не наградило его очередным званием - и сказал, если б знал, в жизни не звонил бы. Тем более тогда его болезнь находилась в высшей стадии обострения. Как, впрочем, и теперь, и почти всегда. До того дошло, что пользоваться служебным мотоциклом К-750 стало ему не под силу, хоть он и сменил сидение на более мягкое по содержанию и удобное по форме. И что самое плохое, ничего Макарычу не помогало - ни местные бабки, владеющие народными методами лечения хворей, ни целители из других населенных пунктов. А к врачам Макарыч обращаться не хотел. Поскольку они издали мельком заглядывали ему в больное место и сразу выносили приговор - нужно оперировать. На что Макарыч пойти никак не мог. Боялся он операции, а главное - не мог представить, как можно вырезать причину его болезни, если операции делают на операционном столе, то есть лежа. Пусть даже на животе.
