В Вересаев - Без дороги
- Дмитрий Васильевич! - говорит мне Горлов,- А позвольте вас спросить: ведь вот начальство за вами не смотрит,- зачем вы так уж себя утомляете?
- Голубчик мой, да разве это для начальства делается? Ну, судите по самому себе: вот вы пришли к заболевшему, все обрызгали, дезинфицировали; без этого, может быть, и другие бы заболели, а теперь, благодаря вам, останутся живы. Разве вам это не приятно?
И Горлову начинает казаться, что ему это действительно чрезвычайно приятно.
В Заречье обо мне говорят с любовью и благодарностью. Когда я вспоминаю чувство, с каким в первое по приезде утро смотрел на расстилавшееся передо мною Заречье, мне смешно становит-ся: я скорее двадцать раз умру от холеры, чем хоть волос на моей голове тронет кто-нибудь из чемеровцев.
Да, весело жить! Весело видеть, как вокруг тебя кипит живое дело, как самого тебя это дело захватывает целиком, весело видеть, что недаром тратятся силы, и сознавать,- я не хочу стесня-ться,- сознавать, что ты не лишний человек и умеешь работать.
4 августа
Все это так: обо мне говорят в Заречье с любовью и благодарностью, меня слушаются... Но могу ли я сказать, что мне доверяют? Если мои советы и исполняются, то все-таки исполняющий глубоко убежден в их полной бесполезности. Он делает одолжение мне лично потому что я "хороший человек", мои же советы и всю мою "господскую" науку он не ставит ни в грош. Я указываю ему на факты, значения которых он не может не понимать,- факты, ясные десятилет-нему ребенку; он принужден согласиться со мною; но согласие остается внешним, оно не в силах ни на волос пошатнуть того глубокого, слепого недоверия к нам, которое насквозь проникает душу зареченца.
А скажи ему то же самое прохожая богомолка или отставной солдат,- и он с полною верою станет исполнять все, ими сказанное, он не станет притворяться фаталистом и говорить: "Бог не захочет, ничего не будет". Вот про бараки ему давно уже наговорили всевозможных ужасов идущие с Волги рабочие,- и он старательно обходит наш барак за сотню сажен.
6 августа
Вчера вечером я воротился домой очень усталый. Предыдущую ночь всю напролет пришлось провести в бараке, днем тоже не удалось отдохнуть: после приема больных нужно было посетить кое-кого на дому, затем наведаться в барак. После обеда позвали на роды. Освободился я только к девяти часам вечера. Поужинал и напился чаю, раздеваюсь, с наслаждением поглядывая на пост-ланную постель,- вдруг звонок: в барак привезли нового, очень трудного больного. Нечего делать, пошел...
Фельдшер с санитарами суетился вокруг койки; на койке лежал плотный мужик лет сорока, с русой бородой и наивным детским лицом. Это был ломовой извозчик, по имени Игнат Ракитский. "Схватило" его на базаре всего три часа назад, но производил он очень плохое впечатление, и пульс уже трудно было нащупать. Работы предстояло много. Не менее меня утомленного фельдшера я послал спать и сказал, что разбужу его на смену в два часа ночи, а сам остался при больном.
Покорный и робкий, Игнат беспрекословно подчинялся всему. Он принял лекарство, дал по-ставить высокую клизму; не пошевельнулся, когда я впрыскивал ему под кожу камфару; впрочем, он все время был в полубессознательном состоянии.
Я сел на табуретку. В ушах звенело, голова была словно налита свинцом. Игнат лежал на спине, полузакрыв глаза, и быстро, тяжело дышал. Вдруг он вздрогнул и поспешно приподнял голову с подушки. Степан, сидевший у его изголовья, подставил ему горшок для рвоты. Но голова Игната снова бессильно упала на подушку.
- Что же не блюешь? Аль не хочешь блевать? Гм...- Степан вздохнул и опустил горшок.
Игнат зашевелился на постели, стал подниматься на карачки.
- Что же это живот не унимается? Дюже болит живот! - выкрикнул он и снова свалился на бок.
Я подошел к нему.
- Дайте помочи!.. Печет под сердцем...- пробормотал он в промежутке между вздохами, вдруг задрожал, стиснув зубы, и стал подтягивать сводимые судорогами ноги. Степан и Андрей схватились за горячие бутылки. Игнат смотрел в потолок мутящимися от боли глазами. Его посадили в ванну. Степан шепнул мне:
- Сегодня утром шесть арбузов съел натощак, товарищи его сказывали; к обеду еще совсем здоров был, над докторами смеялся.
- Напиться!..- с трудом выкрикнул больной, не поднимая понуренной головы.
Степан осторожно приподнял его голову и стал подносить кружку с ледяной водой. Игнат дернулся всем телом, и рвота широкою струей хлынула в ванну. Его снова перенесли на постель и окутали несколькими одеялами.
Час шел за часом - медленно, медленно... У меня слипались глаза. Стоило страшного напря-жения воли, чтоб держать голову прямо и идти, не волоча ног. Начинало тошнить... Минутами сознание как будто совсем исчезало, все в глазах заволакивалось туманом; только тускло светился огонь лампы, и слышались тяжелые отхаркивания Игната. Я поднимался и начинал ходить по комнате
Игнат выкрикивал хриплым, неестественным голосом
- Пузо болит!
"Пузо"... так только в псевдонародных рассказах мужики говорят,подумал я с накипавшим враждебным чувством к Игнату.- Половина второго... Скоро можно будет разбудить фельдшера"
Я снова поставил больному клизму и вышел наружу. В темной дали спало Заречье, нигде не видно было огонька. Тишина была полная, только собаки лаяли, да где-то стучала трещотка ночного сторожа. А над головою бесчисленными звездами сияло чистое, синее небо; Большая Медведица ярко выделялась на западе... В темноте показалась черная фигура.
- Эй, почтенный, где тут доктора найтить? Нельзя ли помочи поскорей? Девку схватило, помирает.
"Господи, еще!" - с отчаянием подумал я.
Разбудили фельдшера. Он вышел бледный, широко пяля заспанные глаза.
- Подойдите, пожалуйста, посмотрите, что там такое,- сказал я ему.Если что серьезное, пришлите за мною...
Фельдшер почтительно возразил:
- Дмитрий Васильевич, да вы идите спать. Я один управлюсь; ведь вы и всю прошлую ночь не спали...
- Э, да идите уж! - нетерпеливо оборвал я его и пошел в барак.
Игнат сидел в ванне. Степан поддерживал его под мышки и грубовато-нежно переговаривал-ся с ним, прикладывал ему лед к голове, давал пить. Игнат беспокойно ворочался в ванне и принимал самые неудобные позы; то и дело грозя захлебнуться.
Через минуту он снова попросился в постель. Степан и Андрей взяли его под мышки и припо-дняли. Он хотел перешагнуть через край ванны, занес было ногу,- она упала назад, и Игнат, с вывернувшимися плечами, мешком повис на руках санитаров. Я взял его за ноги, мы понесли больного на постель. Все время его продолжало непроизвольно слабить; теперь это была какая-то красноватая каша с отвратительным кислым запахом.
- Ишь, арбузы пошли! - кивнул Степан.
Это действительно были арбузы; Игнат ел их с зернышками, с зеленью... И сколько он их съел! Лилось, лилось без конца, почти ведрами. Мы уложили его в постель.
Я ходил по комнате и давил в себе неистовую ненависть к Игнату: ведь он знал, что не должно есть арбузов, а все-таки ел, смеясь над докторами... Сам теперь виноват! И как все кругом отвратительно и мерзко, и как тяжело в голове...
Игнату становилось хуже. С серо-синим лицом, с тусклыми, как у мертвеца, глазами, он лежал, ежеминутно делая короткие рвотные движения. Степан подставлял ему горшок, больной отворачивал голову и выплевывал красную рвоту на одеяло. Время от времени Игнат приподни-мался, с силою опирался о постель и, шатаясь, становился на карачки
Степан осторожно поддерживал его.
- Дядя Игнат! Ляжь, как следовает!
- Пузо дюже болит! - быстрым, шелестящим шепотом произносил больной, и следовал глубокий вздох, подводивший живот далеко под ребра.
Ведь вот на постели может же он подниматься, как хочет; а из ванны вынимать - висит мешком, ноги поднять не хочет. И зачем он плюет на одеяло, когда ему подставляют горшок?
Светало. В бараке было тихо, и только слышно было, как порывисто дышал Игнат. Лицо его стало серо-свинцового цвета, сухие губы чернели под редкими усами. Иногда он быстро припод-нимал голову с подушки и вдруг устремлял на меня блеснувшие глаза - большие, грозные и испуганные... Пульса у него давно уже не было.
Мне вдруг показалось, что кровать с Игнатом взвилась под потолок, окна комнаты заверте-лись. Я схватился за стол, чтоб не упасть. Еще раз сделав над собою усилие, я впрыснул больному камфару и вышел наружу.
Туман клубами поднимался с соседнего болота, было сыро и холодно. Я присел на лавку и закурил папиросу. На сердце было одно чувство - тупое, бесконечное отвращение и к этому больному и ко всей окружающей мерзости, рвоте, грязи. Все вздор - вся эта деятельность для других, все... Одно хорошо: прийти домой, выпить стакан горячего чаю с коньяком, лечь в чистую, уютную постель и сладко заснуть... "И почему я не делаю этого? - со злостью подумал я.- Ведь я врач, а исполняю роль сестры милосердия. Моя ли вина, что я не могу добиться от управы помо-щника врача или студента, что я все один и один? Буду утром и вечером посещать барак,- чего еще можно от меня требовать? Так все и делают. У врача голова должна быть свежа, а у меня..." Я стал высчитывать, сколько времени я не спал: сорок четыре часа, почти двое суток.
