Алексей Писемский - Мещане
Хмурин только усмехнулся и потряс головой, но Офонькин заметно этому обрадовался.
- О да, это весело бы было! - сказал он.
- Но как это дамам нашим понравится? - спросил негромко граф Хвостиков.
- Ничего, я думаю! - отвечал Янсутский. - Елизавета Николаевна, обратился он к Меровой, - вы не оскорбитесь, если мы пригласим сюда двух француженок - немножко авантюристок?
- Что ж, я сама авантюристка! - отвечала та наивно.
- А вы, Домна Осиповна? - обратился Янсутский к Олуховой.
- Ах, пожалуйста, я совершенно без всяких предрассудков.
- Граф, сходите, - сказал Янсутский Хвостикову.
Тот при этом все-таки сделал маленькую гримасу, но пошел, и вслед за тем, через весьма короткое время, раздались хохот и крик француженок.
- Hop!* - воскликнула одна из них, вскакивая в комнату, а затем присела и раскланялась, как приседают и раскланиваются обыкновенно в цирках, и при этом проговорила: - Bonsoir, mesdames et messieurs!**
______________
* Гоп! (франц.).
** Добрый вечер, дамы и господа! (франц.).
- Hop! - повторила за ней и другая, тоже вскакивая и тоже раскланиваясь по образцу товарки.
- Guten Abend, meine Herren und meine Damen!* - произнесла, входя скромно, третья. Она была немка, и граф захватил ее для каких-то ему одному известных целей.
______________
* Добрый вечер, господа и дамы! (немец.).
- Прежде всего вина! - воскликнул Янсутский и вкатил сразу каждой из вновь прибывших дам стакана по три шампанского.
- Nous allons danser!* - воскликнули радостно француженки, увидя входящего и садящегося за рояль тапера.
______________
* Будем танцевать! (франц.).
- Danser!* - повторил за ними и Янсутский.
______________
* Танцевать! (франц.).
- А я с вами; вы от меня не спасетесь, - говорила Домна Осиповна, подходя и подавая руку Хмурину.
- Ходить, сударыня, могу, а танцевать не умею, - отвечал тот.
Мерову взял Офонькин, немку - граф Хвостиков, а Эмму-француженку Янсутский. Танцы начались очень шумно. Оставшаяся свободною француженка Тереза принялась в углу танцевать одна, пожимая плечами и поднимая несколько свое платье.
- Так я завтра же непременно заеду к вам за акциями, - говорила Домна Осиповна, водя своего кавалера за руку, так как он совершенно не знал кадрили.
- Завтра же, сударыня, и приезжайте, - говорил он, выхаживая перед ней, как медведь.
Домну Осиповну это очень развеселило, и она принялась танцевать с большим увлечением.
После кадрили последовал бурный вальс. Домна Осиповна летала то с Янсутским, то с Офонькиным; наконец, раскрасневшаяся, распылавшаяся, с прическою совсем на стороне, она опустилась в кресло и начала грациозно отдыхать. В это время подали ей письмо. Она немножко с испугом развернула его и прочла. Ей писал Бегушев:
"Посылаю вам экипаж; когда вы возвратитесь домой, то пришлите мне сказать или сами приезжайте ко мне: я желаю очень много и серьезно с вами поговорить".
Домна Осиповна поняла, что надобно спешить тушить пожар. Она немедля собралась.
- Куда же вы? - спросили все ее с удивлением.
- Нужно-с! - отвечала она коротко и уехала.
Мерова тоже вскоре после того начала проситься у Янсутского, чтобы он отпустил ее домой. Ей, наконец, стало гадко быть с оставшимися дамами. Янсутский, после нескольких возражений, разрешил ей уехать.
- Вы, смотрите, недолго же здесь оставайтесь, а то вы, пожалуй, бог вас знает, чего не наделаете с этими вашими дамами, - говорила она Янсутскому, когда он провожал ее в передней.
- Не останусь долго! - успокаивал он ее во всеуслышание, но, однако, еще нескоро приехал, и танцы с француженками продолжались часов до пяти утра, и при этом у всех трех дам кавалеры залили вином платья и, чтобы искупить свою вину, подарили каждой из них по двести рублей.
Глава IX
Бегушев принадлежал к тому все более и более начинающему у нас редеть типу людей, про которых, пожалуй, можно сказать, что это "люди не практические, люди слова, а не дела"; но при этом мы все-таки должны сознаться, что это люди очень умные, даровитые и - что дороже всего - люди в нравственном и умственном отношении независимые: Бегушев, конечно, тысячекратно промолчал и не высказал того, что думал; но зато ни разу не сказал, чего не чувствовал. Ни в единый момент своей жизни он не был рабом и безусловным поклонником чьей-либо чужой мысли, так как сам очень хорошо понимал, что умно и что неумно, что красиво и что безобразно, что временно, случайно и что вечно!.. Но да не подумает, впрочем, читатель, что я в Бегушеве хочу вывести "прекрасного" человека или, по крайней мере, лицо "поучительное"!.. Ни то, ни другое: он был только человек, совершенно непохожий на тех людей, посреди которых ему последнее время привелось жить, и кто из них лучше: он ли с своим несколько отвлеченным миросозерцанием, или окружающие его люди, полные практической, кипучей деятельности, - это я предоставляю судить вкусу каждого. По происхождению своему Бегушев был дворянин и из людей весьма достаточных. Воспитывался он сначала в дворянском институте, потом в Московском университете и, кончив курс первым кандидатом, поступил в военную службу, будучи твердо убежден, что эта служба у нас единственная хоть сколько-нибудь облагороженная в смысле товарищей, по крайней мере: память о декабристах тогда была очень еще жива в обществе! Но на первых же порах своей служебной деятельности Бегушев получил разочарование: прежде всего ему стало понятно, что он не родился для этих смотров и парадов, которых было очень много и на которых очень строго спрашивалось; потом это постоянное выдвиганье вперед и быстрые повышения разных господ Ремешкиных затрогивали и оскорбляли самолюбие Бегушева... Все это, наконец, до того отвратило его от службы, что он, перестав совершенно ею заниматься, сделался исключительно светским человеком и здесь, в благовонной "сфере бала", встретил некую Наталью Сергеевну - прелесть женского ума, сердца, красоты, - так что всякий, кто приближался к ней, делался или, по крайней мере, старался сделаться возвышенней, благородней и умнее. Время молодости Бегушева в России можно было бы в некоторой степени назвать временем какого-то боготворения женщин. Стихи: "К глазкам", "К губкам", "К кудрям женским", "Она", "К ней!" писались тысячами. Умные старики того времени приходили в недоумение и почти в негодование. "Помилуйте! - восклицали они. - Прежде Державин писал оду "Бог", "Послание к Фелице", описывал "Водопад", а нынешние поэты все описывают нам ножки и волосы своих знакомых дам!" Но как бы то ни было, Бегушев в этот период своей жизни был совершенно согласен с поэтами и женщин предпочитал всему на свете: в Наталью Сергеевну он безумно влюбился. Она ему ответила тем же. Взаимная страсть их очень скоро была замечена в обществе. Пожилой и очень важный генерал (муж Натальи Сергеевны) вызвал поручика на дуэль, и поручик его сильно ранил, за что разжалован был в солдаты и послан на Кавказ. Наталья Сергеевна бросила мужа-генерала и уехала на Кавказ за солдатом. Лет пять Бегушев был рядовым; наконец смиловались над ним: дали ему возможность отличиться и вслед за тем возвратили ему прежние чины. Бегушев сейчас же вышел в отставку и выхлопотал себе даже разрешение уехать за границу для излечения полученной им раны. Наталья Сергеевна опять последовала за ним. Сам старый муж ее хлопотал, чтобы ей дозволили это. Бегушев уехал в чужие края с большой ненавистью к России и с большой любовью к Европе и верою в нее. Там действительно приближалось довольно любопытное время. Бегушев с лихорадочным волнением был свидетелем парижской революции 48-го года; но он был слишком умен и наблюдателен, чтобы тут же не заметить, что она наполовину состояла не из истинных революционеров, а из статистов революции. Империя Наполеона и повсеместный разгром революционных попыток в Германии окончательно разбили его мечты. Вера в Европу и ее политический прогресс в нем сильно поколебалась!.. Бегушев почувствовал даже какое-то отвращение к политике и весь предался искусствам и наукам: он долго жил в Риме, ездил по германским университетским городам и проводил в них целые семестры; ученые, поэты, художники собирались в его салоне и, под благодушным влиянием Натальи Сергеевны, благодушествовали. За это время Бегушев очень многому научился и дообразовал себя, и вряд ли оно было не самое лучшее в его жизни; но счастья прочного нет: над Бегушевым разразился удар с той стороны, с которой он никак не ожидал. Наталья Сергеевна, глубоко скрывая от Бегушева, в душе сильно страдала от своего все-таки щекотливого положения, - тогда женщины еще не гордились подобными положениями! Деликатная натура ее, наконец, не выдержала: она заболела и, умирая, призналась Бегушеву в своих тайных муках. Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала). Таким образом, в Европе для Бегушева ничего не оставалось привлекательного и заманчивого. Мысль, что там все мало-помалу превращается в мещанство, более и более в нем укоренялась. Всякий европейский человек ему казался лавочником, и он с клятвою уверял, что от каждого из них носом даже чувствовал запах медных пятаков. Вообще все суждения его об Европе отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда почти до пророчества: еще задолго, например, до франко-прусской войны он говорил: "Пусть господа Кошуты и Мадзини сходят со сцены: им там нет более места, - из-за задних гор показывается каска Бисмарка!" После парижского разгрома, который ему был очень досаден, Бегушев, всегда любивший романские племена больше германских, напился даже пьян и в бешенстве, ударив по столу своим могучим кулаком, воскликнул: "Вздор-с! Этому не быть долго: немцы не могут управлять Европой, - это противоречило бы эстетике истории!.."
