Дора Штурман - Городу и миру
Самые крайние релятивисты в области нравственности соглашаются же зачастую с тем, что пропаганда расизма должна быть запрещена. И кое-где запрещают ее (хотя бы посредством карательной цензуры). Но попробуйте заикнуться об ограничениях против коммунистической пропаганды - и "плюралисты" (Солженицын, впрочем, не настаивает на этом определении, предлагая его лишь как рабочий термин) подвергнут вас остракизму. Расизм откровенен во зле - коммунизм прикровенен: его декларации соблазнительны и некоторые постулаты красивы. Те, кого Солженицын имеет в виду как своих оппонентов, особо нетерпимы к спектру высказываний, расположенных, как им представляется, справа от их воззрений. Когда посягают на их воззрения, как им видится, справа (слева они снисходительно терпят, хотя сколько уж раз их оппоненты слева, добившись полновластия, их первыми же и уничтожают), куда девается их терпимость (их плюрализм)? Здесь возникает особенность солженицынских "плюралистов", позволяющая все время слышать вокруг этого определения не поставленные автором кавычки. На самом деле "плюралисты" скорее мономаны, чем действительные поборники многообразия, ибо варьируют в массе своих работ несколько излюбленных ими тезисов. И в основе этого набора мнений в данном конкретном случае лежит мысль, с которой Солженицын, буквально мгновение за мгновением перебравший, рассмотревший, изучивший российскую историю конца XIX и особенно начала XX века, согласиться никак не может. Он пишет:
"Странно, вот уже несколько лет ширяет крыльями на Западе наш ничем не стесненный плюрализм (уж ни на кого не кивнешь, что не дали "самовыразиться") - и где же вереница его освежающих спасительных открытий? Всего лишь несколько поверхностно-пленочных, да еще и наследованных убеждений. И первейшее из них - о русской истории. Разумеется - "в целом", в самой общей сводке, а не в конкретном анализе.
Когда я попал в Швейцарию и услышал от тамошних радикалов (есть и там радикалы, а как же?), что "это у вас такой плохой социализм, а у нас будет хороший", - я изумился, но и снисходительно: сытые, неразвитые умы, вы ж еще не испытали на себе всей этой мерзости! Но вот приезжают на Запад "живые свидетели" из СССР, и вместо распутывания западных предрассудков вдруг начинают облыжно валить коммунизм на проклятую Россию и на проклятый русский народ. Тем усугубляя и западное ослепление, и западную беспомощность против коммунизма. И здесь-то и лежит вся растрава между нами" (X, стр. 135. Курсив Солженицына).
Заметим: и здесь, как и во всей публицистике Солженицына, для него огорчительно "усугубление" посредством внедрения ложной концепции "и западного ослепления, и западной беспомощности против коммунизма". Для него нравственный долг публично заявляющей о себе части эмиграции из СССР "распутывание западных предрассудков". Главнейшие из последних: глобальная приверженность к социализму; непонимание того, что коммунизм это и есть наиболее полно осуществленный социализм, а не отклонение от такового, что иначе воплотить в жизнь утопию марксизма нельзя; отнесение пороков многонационального коммунизма, опробованного во всех частях света, за счет неполноценности русского народа и уродств русской (российской) истории. Это ослепление и делает как свободный, так и "третий" миры беспомощными против коммунизма.
Особенностью "Наших плюралистов" является почти полное отсутствие библиографических ссылок при цитировании. При этом Солженицын делает оговорку, что в его тетради все ссылки присутствуют. Его жена и сотрудница, Н. Д. Солженицына, уже давала печатно необходимую библиографическую справку к оспоренной цитате и заметила, что в книге, отрывком из которой являются "Наши плюралисты", вся библиография будет приведена. В любом случае подлинность цитат не вызывает сомнений; зато отсутствие тормозящих внимание ссылок, во всяком тексте вызывающих ощущение заикания, резко повышает эмоциональность солженицынского монолога и усиливает впечатление от него. Реплики "плюралистов" текут и взрываются одна за другой ошеломляющим потоком:
"Марксистская опричнина - частный случай российской опричнины". "Сталинское варварство - прямое продолжение варварства России". - "Царизм и коммунизм - один и тот же противник". - "Все перешло в руки деспотизма не в 1917, а в 1689" (по другому варианту - в 1564). - "Русский мессианизм под псевдонимом марксизма". - "Разделение русской истории на дооктябрьскую и послеоктябрьскую - под сомнением..." - "Коммунизм - идеологическая рационализация русской империалистической политики, - более универсальная, чем славянофильство или православие". - "Нет изменения в русской политике с 1917 года". - "Преувеличенное отношение к октябрьскому перевороту: ...уничтожение первоначальной модели (революции), возврат русской истории на круги своя". - "Семена социализма погибли в русской почве". (Тут соглашусь: почва оказалась для социализма крепенькая, пришлось киркой добавлять.) - "Как до революции господствовало зло и подавлялось добро, так и после революции". - "Между царизмом и советизмом прямая преемственность в угнетении", "качественное сходство".
Господа, опомнитесь! В своем недоброжелательстве к России какой же вздор вы несете Западу? зачем же вы его дурачите?" (X, стр. 135-136. Разрядка Солженицына).
И здесь равно удручают автора "недоброжелательство к России" и дезориентация Запада. Солженицын пишет о предреволюционной России:
"Не было ЧК, не было ГУЛага, массового захвата невинных, ни системы всеобщей присяги лжи, проработок, отречений от родителей, наказаний за родство, люди свободно избирали вид занятий, и труд их был оплачен, городские жены не работали, один отец кормил семью в 5 и 7 детей, жители свободно переезжали с места на место, и, самое дорогое, - в эмиграцию тотчас, кто хотел, - и философ нам говорит, что тут качественное сходство?" (X, стр. 136. Курсив Солженицына).
Здесь я позволю себе напомнить, что был народ, представители которого не переезжали свободно с места на место вне "черты оседлости", - народ, по отношению к которому были допущены во время первой мировой войны "массовые захваты невинных". Но тут же замечу, что бешеная борьба велась против этого в российском же обществе, в том числе - и со стороны неевреев, и неизбежно в ближайшем будущем эта борьба должна была увенчаться успехом. Вспомним хотя бы трехкратное представление Столыпиным царю законопроектов, сводящих на нет большинство ограничений против евреев. А движение интеллигенции в их защиту? А финансовое давление извне, которое сегодня назвали бы не иначе, как международной борьбой за права человека? Солженицын приводит целую череду нелепых высказываний о русском народе и о России разных времен, отмечая общую черту "плюралистской" публицистики в этой плоскости: цитируют как правило не по историческим первоисточникам, которых самоочевидно не знают, а "из уже нахватанных кем-то обзоров, да все ревдемов или радикалов, а уж как там они отбирали?" (X, стр. 137). Вот один из примеров характеристики русского народа с обозначенным источником ("Синтаксис"):
"О самом народе: "Русские - сильный народ, только голова у них слабая", "умственная слабость". "Широкая русская натура Подонка". И о России в целом: "Что это за девушка, которую все, кому не лень, насилуют?" А один глубокий их мыслитель открыл: все нации - существительные, только "русский" - прилагательное! Так вы что, усмехается, сами себя за людей не считаете? Боже, как это проницательно! Только не подумал ни мыслитель, ни редактор журнала, что ведь "Пинский" и "Синявский" - тоже прилагательные. Да ведь какой "ученый" - а то тоже прилагательное. (Эта мысль до того показалась им глубока, что в двух смежных номерах журнала приводят ее от двух разных лиц, оба претендуют на авторство.)" (X, стр. 137).
Солженицын неустанно подчеркивает: характерная особенность большинства поверхностных рассуждений новейших критиков российской истории состоит в том, что возникают эти рассуждения "'в целом', в самой общей сводке, а не в конкретном анализе" (X, стр. 135). Между тем (замечу не в первый раз) анализ необходим не только конкретный, но и конкретно-сравнительный истории России и стран Запада, по соответствующим стадиям их развития, по отдельным царствованиям, по законодательствам, по действовавшим социальным институтам, по реальной внешней и внутренней политике. И тогда станет ясно, что Русь, Россия вовсе не выпадает в область особенно интенсивной несвободы и тирании из общего поля европейской истории. Начала такого сравнительного анализа есть в книгах "Родословная большевизма" В. Варшавского и "Социализм как явление мировой истории" И. Шафаревича. Но этого явно недостаточно для ответственного сопоставления элементов права, гнета, тирании, свободы и тяготения к ней, борьбы за нее в истории всех европейских народов, включая русский. В свое время отдав некоторую, весьма малую, дань этой проблематике, я беру на себя смелость предсказать, что детальное сопоставление докажет: соотношение права и тирании, проявлений независимости и гнета в российской истории тождественно западноевропейскому. Не следует только забывать: русская история началась, когда западная имела за собой века развития. Россия намного моложе Запада. Кроме того, она перенесла татаро-монгольское иго. В 1914 году она лишь подходила при бурном нетерпении общества к уровню уже устоявшихся на Западе свобод. Сложнейшее переплетение обстоятельств, внутренних и внешних, которые исследует в "Красном колесе" Солженицын, свалило ее первой в мире в тоталитарную пропасть. Это было не продолжение естественного развития страны, а катастрофическое крушение ее прежней эволюции.
