Вадим Кожевников - Заре навстречу
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
И вот наступил этот и горестный и радостный день отъезда.
Ямщик Карталов, коротконогий, короткорукий, с толстоп шеей, повязанной чистым полотенцем, и широченной выпуклой спиной, упираясь ладонями в бок коня, вдруг почти без усилия пошатнул его и сказал небрежно:
— Хлипкий. А с чего? Солому жрал — с этого. — Задирая губу коню, поглядел в пасть. Определил: — Четырехлеток. А глаз у него унылый. Печальный конь. А конь без стати — корова. — Сердито потолкал носком валенка в брюхо: — Распузился, — и пообещал: — Ничего, я ему жизни дам.
— В транспортной конторе лошадей бить запрощено, — сказал Тима начальническим тоном.
Карталов поглядел на Тиму через плечо и ничего не ответил. Тяжело ступая, он подошел к пристяжному коню, долго озабоченно осматривал его, потом задрал поддевку, выпул из кармана складной нож, собрал в складку кожу на плече коня и проткнул ее ножом.
— Вы что делаете? — закричал отчаянным голосом Тима.
Карталов набрал в горсть снега, вымыл им руки, вытер о подол поддевки, потом отрезал прядь конского хвоста, быстро сплел из нее косичку, продел сквозь разрез в коже, завязал узлом и затянул узел зубами. Оглядев с удовольствием свою работу, снова вымыл снегом руки.
Затем пояснил:
— А это, милок, называется «заволока». Ею, значит, оттягивают боль и кровь с другого поврежденного, хворого места.
— Папа, — взмолился Тима, — смотри, что он с конем сделал!
Папа подошел, взглянул, задумался и произнес неуверенно:
— Я не сведущ в ветеринарии, но, в сущности, такой способ лечения возможен. Нечто подобное применяется в китайской медицине путем уколов и прижиганий трутом. — Он спросил Карта лова: — Вы обнаружили у лошади заболевание?
Карталов громко высморкался и сказал смущенно:
— Пухлец. — И ткнул пальцем в холку коню.
Папа снял очки, наклонился и заявил:
— Явная опухоль вследствие воспалительного процесса. Но не могу судить о методе лечения. — Потрогал осторожно пальцем волосяную петлю, продетую под кожу коня, и посочувствовал: — Все-таки это очень болезненно.
— Ничего, — почему-то обрадовался Карталов и успокоил: — А так конь надежный. Видали, грудка-то!
Когда папа отошел, Карталов спросил Тиму:
— Твой? — и тут же одобрил: — Уважительно с человеком разговаривает.
Тиме казалось, что папа поступает неправильно, одинаково разговаривая со всеми людьми, словно все они знают то, что знает и папа. Например, услышав от когото, что Хрулев — мастер по обжигу кирпичей, папа стал длинно рассказывать ему, что древние русские мастера добавляли в кирпич белок, а египтяне — творог, и от этого стены из такого кирпича сохранялись многие сотни лет.
Хрулев слушал, насупившись, и, казалось, только из вежливости кивал головой. Но потом, когда папа пошел посмотреть, как увязали его корзину с книгами, Хрулев оглядел рабочих, с недоумением слушавших папу, и спросил высокомерно:
— Слыхали? Паш, партийный. Сколько всего знает, а?
Не при себе держит, для людей книжки-то читал, не для себя, — и пригрозил Карта лову: — Какого человека тебе доверяем! Смотри! В случае чего, башку отверну.
— Понятно, — без всякой обиды согласился Карталов и добавил задумчиво, оглянувшись на Тиму: — Умственный.
Тиме было очень приятно слышать такое про папу.
Выходит, то, что папа всегда одинаковый со всеми, — очень хорошо и вызывает не насмешку, а одобрение. А вот сам Тима, помогая запрягать коней, старался говорить натужливым, низким голосом и грубо, по-извозчичьи ругал коня, когда тот пучил брюхо, не давая затягивать подпругу.
Только вчера Белужин, услышав это, сказал презрительно:
— Ты чего тут пыжишься? Кого из себя строишь? По губам за срамные слова дать надо. При таком родителе состоишь, а с чужих людей навоз на себя огребаешь. Выходит, глупый, не в отца пошел. — И прогнал от упряжки.
Но сегодня папа разговаривал со всеми так много оттого, что был счастливо взволнован, что едет вместе с мамой и Тимой. И, словно стыдясь своего счастья, избегал смотреть на маму.
Ян Витол говорил папе наставительно:
— Ты, Петр, сам должен проявить твердость характера. А он у тебя… — И Ян сделал вращательное движение рукой.
Папа обиделся:
— Характер человека создается помимо его воли, в зависимости от обстоятельств.
— Вот, вот, — пригрозил Ян, — горняки из тебя всю мягкотелость вышибут. Они — не я.
Эсфирь говорила маме:
— Как проведешь тарифно-расценочные работы, сейчас же пришли все статистические данные. Мы без них как без рук.
Мама сказала:
— Слышала уже десять раз. После тифа тебе вредно так долго на ногах быть, дай я тебя поцелую, и уходи, — добавила капризно: — Не люблю я все эти прощальные церемонии.
Папа оглянулся на Эсфирь и сказал ей, наверное только для того, чтобы она не уходила:
— Случаи летального исхода при заболевании тифом сейчас сократились в силу того, что при новом эпидемическом цикле значительно ослабели ядовитые силы возбудителей болезней.
— Скажите пожалуйста! — иронически усмехнулась Эсфирь. — А я-то думала — потому, что ты стал комиссаром охраны народного здоровья.
Подошел Федор. Поздоровавшись со всеми, он вдруг ни с того ни с сего торжественно сказал, скашивая глаза на Эсфирь:
— Наш лозунг должен быть один: учиться военному делу! Это сказал Ленин неделю назад на Седьмом съезде.
Так как теперь, — повернулся он к Эсфири, — будешь урезывать пайки курсантам?
Эсфирь только плечами пожала.
— Во-первых, я теперь не штатская гражданка: как тебе известно, все коммунисты записались в Красную Армию. Во-вторых, пайки еще больше урежем, чтобы у тебя был фонд на случай чрезвычайной надобности.
Федор покраснел от удовольствия и примирительно спросил:
— Ну как, по моему способу пить рыбий жир легче?
— Я все делаю только по-своему, — непримиримо отрезала Эсфирь.
Федор печально съежился, потом, увидев Тиму, подозвал его и дал ему обойму тонких японских патронов, только вместо пуль в них воткнуты были очинённые цветные карандаши.
Тима протянул разочарованно:
— А я думал, они настоящие…
Пыжов одобрительно посмотрел на карандаши.
— Мы ими на карте помечать будем, где какие минералы размещаются. Отличные карандаши — Фабер.
Все ждали Рыжикова. Асмолов в дохе, ушанке и в длинных чесаных валенках, стоя в стороне, целовал молча руку жене, припадая губами, словно к флейте.
Все подводы были уже готовы. А Рыжиков все не появлялся. Не пришел и Савич.
Эсфирь сказала:
— Ну что ж, присядем, по обычаю.
И все стали рассаживаться — кто на бревна, а кто на сани.
Вдруг Тима увидел Нину Савпч. Она робко подошла к маме и сказала смущенно:
— Папа просит извинить и сказать, что он болен — смутилась покраснела, подошла к Тиме и произнесла строго: — Пойдем, я тебе что-то скажу.
Тима остановился возле конюшни.
— Нет, туда.
Вошла в конюшню, повернулась, подняла на Тиму глаза.
Из прорези окна конюшню пересекал столб света, и в нем роились тончайшие, словно из голубого стекла, пылинки. Нина закрыла глаза, веки ее вздрагивали.
Тима вытянулся и бережно поцеловал ее в дрожащее веко. Нина на мгновение сжалась, сказала, не открывая глаз, повелительно и сердито:
— Уходи! Ты меня поцеловал просто так, для памяти, — и сказала твердо: — Иди.
Тима покорно ушел, подавленный и печально-счастливый. Во дворе он остановился, ослепленный светом, от которого ломило глаза, и казалось, что от него нельзя никуда уйти.
Мама сердито закричала на Тиму, что он всех задерживает. Тима подбежал к саням, влез на них и уселся между папой и мамой. Ворота распахнулись, сани одни за другими потянулись на улицу.
Еще до отъезда Тима обещал себе: как будет проезжать в последний раз через город, обязательно постарается запомнить на всю жизнь дома, улицы, переулки, высокую деревянную каланчу с деревянным шпилем на крыше, где на железном коромысле вывешивали шары, когда бывал сильный мороз.
Но сейчас, как он ни старался держать глаза широко открытыми, он ничего не видел: перед ним стояло только печально склоненное лицо Нины с вздрагивающими веками и толклись блещущие пылинки в косом голубом луче.
У самой заставы обоз нагнал Рыжиков. Он стоял на дровнях, держась рукой за плечо возчика, и кричал:
— Стой! Подождите!
Обоз остановился.
Рыжиков соскочил с дровней, спотыкаясь, подбежал к саням, где сидел Тима с папой и мамой, вытер смятой варежкой пот со лба.
— Вот что, Варвара, — еще задыхаясь от быстрого бега, заговорил он. Савич отказался возглавить статистическую группу уездною совнархоза. Обиделся, видишь ли, что пост мал. Не по самолюбию. Так что слезай, ты остаешься.
