Ксения Ершова-Кривошеина - Русская рулетка
Они двигались, сливались в живые потоки, их разводило в разные стороны. Что это? Неужели это ночной Берлин! Ночь, а он не спит в мрачной летаргии своего соседа, сверкает неоновым светом. Два города - слепой и зрячий. Можно было различить кафе, гуляющие парочки, сотни машин... Это видение длилось несколько минут, потом поезд опять окунулся в вязкую темноту, и я опустила штору. Встреча с Западом навсегда останется для меня именно в этом ночном мгновении. Из своего угла, в тесном купе, закрытая на замок, я почувствовала, что там, где был неоновый свет, идет другая жизнь, к которой ни меня, ни мою соседку с мальчиком пускать нельзя. Еще я не могла определить, какая эта жизнь, и не умела сказать о ней слово "свободная", но странно, мне стало спокойно и хорошо на душе. Будто ласковый голос Маши я услышала в ночи, и самой мне стало казаться, что несет меня судьба к чему-то нежданному и незнакомому.
Утренний пейзаж за окном разительно отличался от русских, поросших бурьяном полей и полупаханных польских просторов. Мы катили по Западной Германии. Соседка и мальчик повеселели, угощали меня бутербродами, мы пили чай. Скоро им сходить: как я поняла, они были поволжские немцы и ехали навестить родственников. Я неотрывно смотрела в окно, и мне нравилось все. Какая ухоженность земельных угодий в геометрической мондриановской разбивке, разноцветные кусочки земли! На одном что-то цветет ярко-желтое, на другом вспахано кирпично-красное, а к горизонту - изумрудно-зеленое поле... Километры разнообразились игрушечными домиками с подстриженными газонами, садиками, цветниками. Мелькавший за окном мир был незнаком, и природа другая, эта первая встреча с любовно ухоженной землей осела в моем сознании навсегда. Чувство гнета и давления постепенно оставляло меня, тяжесть и напряжение последних лет отдалялись с каждым километром, они будто пресеклись границей, мой прежний мир был позади...
Я прибыла в Берн и должна была пересесть на поезд на Женеву. Отец мне очень толково все объяснил, и у меня не было страха затеряться, более того, на худой конец я могла хоть и плохо, но обратиться по-немецки за помощью. Довольно быстро я нашла нужный поезд, закинула свой чемоданчик наверх в сетку и покатила в Женеву. Три часа я ехала вдоль огромного озера, с заснеженными Альпами на горизонте, и мне было очень хорошо. В голове моей была абсолютно счастливая пустота! Единственная беспокойная мысль - это предстоящее знакомство с Ириной, но и оно подменялось волнующей меня встречей с тетей Ниной.
А вот и Женева. Я сошла с поезда и поплелась через переходы Женевского вокзала к его центру. Было условлено, что встретимся мы с Ириной Бриннер у выхода из вокзала, ближе к стоянке такси. Мне все показалось тогда огромным, шумящим, мелькающим и... вкусно пахнущим. Первые запахи остались такими же запомнившимися, как и первые визуальные, и первые слуховые. Веселая нарядная толпа, с незнакомым языком, звуками, эскалаторами, витринами магазинов, окружила меня, и я растерялась. Не смогла я найти выхода к такси, села на свой чемодан и стала оглядываться по сторонам. И вдруг вижу, как из центральной двери ко мне приближается дама, одетая во все белое, легкое, развевающееся, с костылем в руке и ногой в массивном гипсе с каблуком. Ирина сломала ногу за неделю до моего приезда, и я об этом не знала. Ее театральное восклицание "Ксения!" рассеяло все мои сомнения. Передо мной стояла ОНА.
Я подхватила чемодан, мы сели в такси, город промелькнул за несколько минут, пока Ирина расспрашивала меня о разных пустяках, первое смущение при знакомстве - и вот я уже у нее дома.
РАЗНЫЕ ВСТРЕЧИ
Мы уселись с Ириной на кухне, и первое, что она мне сказала: "Пожалуйста, давай перейдем на "ты" и без всяких отчеств. Я тебе должна сказать правду, у меня с твоим отцом роман... любовь!" Произнесено все это было на одном дыхании, видно, она обдумала заранее, как бы мне этот секрет раскрыть, и по возможности, быстро. Не хотела она, чтобы между нами были недомолвки по столь важному для нее событию. Ее прямота мне понравилась. Я даже разулыбалась: сколько женщин мне уже в подобном признавались, и все о моем отце. Ирина восприняла эту улыбку как одобрение, повеселела, но я и вправду ничего против не имела. Она производила впечатление влюбленной девушки, трогательно убежденной во взаимности. Немолодая, красивая, ее одиночество было видно за версту. Объяснять ей, что она встретила человека ненадежного в плане чувств, было в данный момент бесполезно и жалко.
"А я уже все знаю!" - мой ответ был воспринят ею как подарок, она вся светилась. Об одном я мечтала: чтобы она меня пощадила и ничего в подробностях не рассказывала об отце и их нежной дружбе. Но мы прошли в спальню, и я онемела от удивления. Над всей длиной ее кровати была сделана полка, на которой плотно, одна к другой, в рамочках, был выставлен фотографический портретный ряд изображений моего отца. "Это мой Гуленька", промурлыкала Ирина, а меня чуть не стошнило на ее китайский ковер!
"Ирина, а как вы с ним встретились?" - спросила я. Последовал обстоятельный рассказ. Ирина тогда занималась подготовкой своей персональной выставки в "Музее часов" в Женеве. Отца познакомили с ней общие друзья, предполагая, что им обоим будет интересно поговорить и обсудить художественные проблемы. Редкие гости из СССР появлялись тогда в Швейцарии. Первая русская эмиграция пополнялась третьей, диссидентской. Отец начинал свои ювелирные опыты, а Ирина, известный скульптор-ювелир, конечно, многое могла рассказать и показать.
Она была единственной дочерью богатых родителей. Отец Юла и ее отец были родными братьями, а матери у Ирины и Юла - двойняшками. Семья Бриннеров сколотила огромный капитал в России на сплаве и продаже леса. Революция разорила их, сначала был непродолжительный Владивосток, но и туда докатилась волна Советов, и все Бриннеры с детьми бежали на лодках в Харбин. Отец Ирины был швейцарским консулом в Харбине, там же рядом продолжал расти и Юл со своей родной сестрой Верой. Все последующие сказки и легенды, которые сочинял голливудский актер о себе, будто он "кочевой цыган", есть плод фантазии и коммерческой романтики. Сестры и брат всю жизнь дружили. Вера стала профессиональной оперной певицей, Ирина скульптором, Юл актером (с калейдоскопом жен и детей).
Отец Ирины был мягким и довольно бесхарактерным человеком, полной противоположностью своей жене, психиатру по профессии. Как мне рассказывала сама Ирина, всю жизнь она обожала и жалела отца и боялась матери. Ее влияние и давление были настолько сильными, что, когда Ирина была уже взрослой девушкой, мать ни на шаг не отпускала ее от себя. Ей было запрещено приглашать друзей домой, посещать театр, а в гости можно было ходить только с матерью или прислугой. После смерти отца это переросло в безраздельную тиранию. Вся семья Бриннеров была музыкальна, а мать Ирины была вполне профессиональной пианисткой. Вечная мечта Ирины петь (как в опере!) всегда высмеивалась матерью и стала реализовываться на семейно-любительской сцене только к моменту знакомства с ней моего отца. Ей было шестьдесят три года, но жизнь и чувства только к пятидесяти годам обрели, что называется, "женскую оболочку". Мать всячески препятствовала ее увлечениям, следила за ними и критиковала молодых людей. Результат вылился в печальный исход: Ирина осталась старой девой рядом с властной матерью. Прожив двадцать пять лет в Сан-Франциско, они решили вернуться в Женеву в начале шестидесятых годов. У обеих было двойное гражданство (американское и швейцарское), достаточный капитал и у Ирины - уже сложившаяся карьера ювелира. Мать скончалась в 1972 году, по ее желанию она была кремирована, и пепел матери в урне Ирина хранила на той же полке, что и многочисленные фотографии моего папы. Она все не решалась захоронить мать в Швейцарии (так она говорила), мечтала это сделать в Америке, каждый год там бывала, но урна оставалась на своем месте. Она "забывалась" (?) в последний момент...
Характер, сформированный властной матерью, избалованность богатством и в общем легкой карьерой дополнялись абсолютнейшим отсутствием какой-либо веры. Долгое время в детстве она была "никем", потом стала протестант-кой (как все в Америке), затем, студенткой в Лозанне, перешла в католичество, а оказавшись в среде первой эмиграции, поменяла своего исповедника на православного батюшку. Как будто обрела наконец покой душевный, но все испортилось из-за пения. Ее тайная мечта, карьера певицы, не давала ей покоя. Пение в церковном хоре воспринималось как пение на сцене Ла Скала, что привело к размолвке с регентом и прихожанами. Не буду дополнять всю эту сумбурность Ирининой жизни деталями смен исповедников, приходов, то дружбой с одной дамой, то любовью с явным грузинским аферистом моложе ее на двадцать пять лет, увлечением СССР и киданием на помощь выезжающим диссидентам (Эрику Неизвестному), "шефством" над Ростроповичем, а потом обидами и проклятиями в их адрес. Нет конца непоследовательности действий и чувств, и в результате огромное одиночество этой женщины. Я благодарна ей, она была первым и очень щедрым другом с начала моей жизни за границей и остается им до сих пор.
