Ксения Ершова-Кривошеина - Русская рулетка
Через полтора часа ожидания я получила заграничный паспорт. Мне объяснили, что визу для поездки нужно получать в Москве, так как в Ленинграде нет Швейцарского консульства.
Не буду описывать, как я ездила в Москву за визой на 40 дней, что соответствовало приглашению Ирины Бриннер. Толпы у дверей консульства не было, я была почти одна, потом я получила транзитную визу немецкую, там, где у железных ворот уже теснилась кучка поволжских немцев.
По возвращении в Ленинград я встретилась с отцом, пришлось поехать к нему в Парголово. Стоял хороший летний день, и уже подходя к горе, я услышала лай его собаки. Пока я поднималась по лестнице, собака рвалась на своей длинной цепи и, видимо, меня не узнала, хотя зимой позволяла даже себя гладить. Отец выскочил мне навстречу в своих неизменных валенках. Он во все сезоны ходил по дому только в них. Настроение у него было скорее добродушное, хотя я никогда заранее не знала, на какое состояние его души можно было наткнуться. Мы прошли в дом, где было чисто убрано, но никаких следов его жены и дочери я не заметила. На мольберте стоял только что начатый холст.
Он был рад моему приезду, а так как я уезжала через неделю, мне хотелось узнать подробнее о тете Нине и Ирине Бриннер.
Отец надавал мне списки телефонов и фамилий: "Это все хорошие друзья, они тебе помогут. А вообще, советую тебе завести тетрадку и писать все, что с тобой происходит, изо дня в день, как дневник. Я когда жил там, все время вел такой дневник, а теперь вот перечитываю и обрабатываю свои записи..." Он осекся, заметив мой странный взгляд. Неужто "дневник" из интимного превратился в отчетность о проделанной работе, подумала я. Интересно, как отца восприняли все эти "старые" русские? Видимо, он настолько очаровал их, что сумел подружиться. Он не мог от меня скрыть, как ностальгически вспоминал о Женеве, о новых знакомствах, и с любовью говорил о тете Нине. Перед самым прощанием он сказал мне: "Ты не удивляйся, если Ирина тебе начнет рассказывать о наших отношениях. Она замечательный человек, и я думаю, что наша дружба может перерасти в нечто серьезное..."
ОГНИ БОЛЬШОГО ГОРОДА
"Обменяли хулигана на Луиса Корвалана, где б найти такую б...., чтоб на Брежнева сменять" - стишок, сочиненный к обмену Владимира Буковского на чилийского коммуниста Л. Корвалана в 1976 году.
А в 1979-м обменяли Э. Кузнецова, А. Гинзбурга, Винcа и Морозова на двух советских шпионов.
Ко всему набору "изменников родины" и длинному списку изгоев из художников, писателей, поэтов (Бродский), "побегушников" (Нуриев, Барышников...) не забудем добавить высылку А. Солженицына в 1974 году.
В течение пятнадцати "застойных" брежневских лет целый пласт новой постсталинской интеллигенции, не желавшей идти в "одном строю", был вы-дворен из Страны Советов.
Новая история России, бесклассовая, обезличивающая, стала писаться с 1917 года. Она записала в свой "бухгалтерский" отчет миллионы жизней, положенных на стройках "Беломорканалов", советских концлагерей. Расстрелы, гражданские войны в России и на Украине... Порабощенные республики, входившие в состав СССР, могут вспомнить, каким штыком их освобождали отряды ЧК от басмачей, и т. д. Та часть русских, которой удалось бежать, быть высланными, спасти свои жизни в начале двадцатых годов, оказалась в эмиграции. Русских было много в Париже, Женеве, Лондоне, Берлине и других странах. Быть в эмиграции трудно, не всегда богато и не всегда успешно. Если первая волна русских бежала от пули, вторая - от петли, третья волна была диссидентской, то четвертая эмиграция (1980-1990) была уже чисто экономической. После падения СССР возможность свободно выехать, работать, учиться и вернуться в страну свела феномен эмиграции на миграцию. В наше время о таком не мечталось, человек уезжал, как умирал! Была в те застойные годы еще одна странная категория эмигрантов, их называли "советские жены". В основном они отправлялись в Африку или арабские страны, реже встречались в Европе. Многие из этих женщин оказывались на крючке у КГБ, приходилось отрабатывать "сладкую жизнь".
Для меня, уезжающей "в гости", многое было неведомо об эмиграции. Конечно, бабушка часто рассказывала о своих сестрах, но их переписка была очень нерегулярной. Много я знала из передач радио "Свобода" и прочих "голосов", книги сам- и тамиздатские читала, но по-настоящему история эми-грации была мне неизвестна. Рассказы отца о "женевских русских" из его детства, интересные и глубокие беседы с тетей Ниной были мне в диковинку. Ехала я бездумно, глупо и бесцельно под воздействием каких-то внешних обстоятельств, сложившихся помимо меня. А встреча с тетей Ниной (двоюродной бабушкой) меня волновала, и, может, именно это по-настоящему было важно.
* * *
Поезд Москва-Берн уже катил по своим рельсам, и помню, что я решила пойти в вагон-ресторан. Съела что-то совсем несъедобно-отбивное, выпила пива и закурила. Вокруг меня сидели за столиками довольно мрачные люди, говорили мало, пили много, трудно было понять, кто они. Сизый от густой прокуренности полумрак "ресторана" создавал обстановку вокзальной столовой. Я расплатилась и пошла в свой вагон, по еле освещенному коридору мне навстречу шел проводник. Его сильно раскачивало, наверняка не от скоростных оборотов колес. Никаких веселых мыслей это передвижение в ночи у меня не вызывало. Мне наверняка предстояло в Женеве выслушивать любовные излияния незнакомой мне дамы к моему отцу. Заранее я решила, что буду себя вести с ней просто, и если она мне понравится, то по возможности откровенно, а если не придется по душе, то сохраню дистанцию. Я помнила отцовские наставления и советы: в случае трудностей идти в Советское консульство и спрашивать каких-то "петю, колю, сашу". Для себя я решила пойти в консульство и отметиться (так полагалось), но не одна, а с Ириной Бриннер. Ну, а трудностей - просто не создавать, и "советов" от "пети-коли" не надо будет получать.
Я забралась на верхнюю полку своего пенала-купе. Со мной ехала женщина средних лет с мальчиком лет одиннадцати, они должны были сойти в Германии. Довольно быстро я заснула. Проснулась оттого, что мы стоим и, видимо, уже давно. Соседка моя говорит: "Это меняют колеса. Часа на два, а заодно и документы смотрят. Мы в Бресте". Скоро в наше купе довольно бесцеремонно, сильно постучав, вошли проводник, женщина в форме и молодой военный. Паспорта наши отобрали, пошныряли глазами по стенам, потолку, заглянули под нижние полки, приказали выйти из купе. Я вдруг поймала себя на мысли, что чего-то боюсь, этот пограничный досмотр вызывал ложное чувство собственной преступной деятельности. Будто ты и вправду везешь контрабандное золото, банки черной икры или кого-то незаконно укрываешь под полкой. Чувство подопытного лабораторного кролика перед вскрытием без наркоза меня не покидает до сих пор, когда я пересекаю границу въезда-выезда из России. А тогда тем более! Из коридорного окна я видела, как кого-то снимали с поезда с чемоданами, а когда состав тронулся, пожилая полная женщина, вся взлохмаченная, бежала по перрону с растерзанной огромной сумкой, развалившимся тюком, чемоданом, чтобы успеть на ходу впрыгнуть в вагон. Ей никто не помог, и поезд набрал скорость...
Мы продолжили свой нарушенный сон. Днем проехали Польшу. Поля, поля, редкие, одинокие пахари на лошадке, иногда на сотни километров отдельный трактор, бедность, обшарпанность мелькавших за окном станций.
Следующей ночью мы должны были пересечь границу с Германией. Все почти сценарно повторилось. Основательный ночной стук в дверь, и морда черной овчарки сунулась сразу под нижнюю полку. Мальчонка от страха вскрикнул и кинулся к матери. "Всем встать! Выйти!" Мы с моей соседкой в ночных рубашках, прикрываясь простынями, стояли перед немецкими пограничниками. Это был Берлин, восточная зона. Женщина в форме подняла наши матрацы, посветила карманным фонариком вглубь под потолком, собака нас обнюхала, и по команде "Можете ложиться!" мы покорно залезли на свои полки. Нас закрыли на ключ, и выйти в коридор было невозможно, мы проезжали по западной зоне Берлина. В темноте купе, при свете ночника, я приподняла жесткую шторку окна и с верхней полки стала смотреть в мелькавшие тени за стеклом. Поначалу мы ехали вдоль высокой бетонной стены с металлической сеткой и проволокой наверху. Минут через пятнадцать этого мрачного пути стали попадаться будки со слабым электрическим освещением, рядом люди в форме и собаки. Потом опять стена, а еще через несколько минут из черноты мы вырвались в полосу света. Поезд резко прибавил скорость. А за бетонной границей и колючей проволокой замелькали тысячи живых светлячков.
Они двигались, сливались в живые потоки, их разводило в разные стороны. Что это? Неужели это ночной Берлин! Ночь, а он не спит в мрачной летаргии своего соседа, сверкает неоновым светом. Два города - слепой и зрячий. Можно было различить кафе, гуляющие парочки, сотни машин... Это видение длилось несколько минут, потом поезд опять окунулся в вязкую темноту, и я опустила штору. Встреча с Западом навсегда останется для меня именно в этом ночном мгновении. Из своего угла, в тесном купе, закрытая на замок, я почувствовала, что там, где был неоновый свет, идет другая жизнь, к которой ни меня, ни мою соседку с мальчиком пускать нельзя. Еще я не могла определить, какая эта жизнь, и не умела сказать о ней слово "свободная", но странно, мне стало спокойно и хорошо на душе. Будто ласковый голос Маши я услышала в ночи, и самой мне стало казаться, что несет меня судьба к чему-то нежданному и незнакомому.
