Вадим Кожевников - Заре навстречу
— Почему они с тобой так разговаривают? — спрашивал оскорбленно Тима. Ты же им начальник?
— Видишь ли, — папа щипал бородку и осторожно пояснял: — я только фельдшер, и мои знания недостаточны.
— Но ты знаешь другое, чего они вовсе не знают.
— Если ты имеешь в виду политические знания, то именно в силу их я и обязан относиться к врачам с величайшим тактом и уважением. Если же ты заметил, что я при некоторых обстоятельствах теряю чувство собственного достоинства, я постараюсь учесть это, — спокойно отвечал папа. Но тут же твердо заявил: — То, что мне удается сделать хорошо, встречает поддержку у моих товарищей. А врачам приходится испытывать враждебное отношение своих коллег, с мнением которых они не могут не считаться, и именно за то, что они делают сейчас хорошего для нового общества. Значит, им труднее, а мне легче.
Действительно, Андросов с печальным недоумением жаловался Лялнкову:
— Представьте, шлют подметные оскорбительные письма, угрожают остракизмом. С этим еще можно было бы мириться, но то, что доктор Заиграев отказался недавно сесть за один стол со мной сыграть пульку и при всех заявил, что я заискиваю перед большевиками, занимаюсь медицинским шарлатанством, позволяя себе якобы оперировать в антисанитарных условиях, — это, знаете ли, уже публичная пощечина.
Л я ликов сказал угрюмо:
— Слух по городу пустили, будто у нас за теми, у кого на лбу звезда химическим карандашом начертана, уход, а остальные на полу в нетопленном помещении, — усмехнувшись, добавил: — Именно химическим: простым, мол, на коже не нарисуешь.
Когда папа вошел в комнату, оба замолчали, Андросов сердито, сквозь зубы сказал:
— Послушайте, милейший, ставлю вас в известность:
кетгута остался один моток.
Тима знал, что такое кетгут. Это тонюсенькие нитки из бараньих кишок, ими зашивают раны, и после эти нитки рассасываются, и их не надо вынимать, как шелковые или металлические скрепки. Это сказал папа, когда Тима с вожделением разглядывал в стеклянном шкафу полупрозрачные мотки, вслух мечтая о том, какие из них могут получиться замечательные лески.
Папа молча вынул из кармана большую плоскую коробку с иностранными надписями на крышке и положил на стол. Откинувшись на стуле, Андросов мельком взглянул на коробку и сказал:
— А вы, оказывается, более расторопный, чем я полагал.
Десять таких коробок принес папе ночью в больницу Капелюхпн и сказал виновато:
— Извините, из одной коробки струны на землю просыпались, когда брали.
— Из какой? Покажите сейчас же, из какой? — встревожился папа. Потом, отложив коробку в сторону, упрекнул:
— Почему так неаккуратно с медикаментом обращаетесь?
Капелюхин нахмурился и сказал сухо:
— Послали на склад Гоца с обыском. Новенький оплошал, подранили его там. Одна коробка, значит, раскрылась, и все из нее вывалилось. Гоц, оказывается, всякой медициной офицерский союз снабжал и через своих бывших аптекарских служащих на толкучке торговлю затеял. — Потом устало ссутулился, положил сложенные ладони меж колен, задумался и вдруг добродушно улыбнулся: — Про больницу-то вашу ничего в народе отзываются.
Я вчера одного ловил: ну, думаю, уйдет, — а ему гражданин какой-то ногу подставил, потом сам сверху на него лег. Я гражданину: спасибо, выручили. Только, говорю, как это вы решились? У него под пальто обрез, мог бы шлепнуть… А гражданин сказал: "Обрез этот еще вынуть надо, а я только из больницы вышел, слаб, думал, не слажу".
— С каким диагнозом к нам прибыл, не осведомились? — быстро спросил папа.
— Некогда было разговоры лишние вести. Прохожихто человек десять навстречу шли, пока бандит бег, и все от него в сторону шарахались, хоть я и кричал «держи».
А вот один нашелся, — и пояснил глубокомысленно: — Выходит, больница-политпросвет получается. Недаром здесь лекарства жрут.
Недавно Сапожкова вызвал к себе Рыжиков и сказал озабоченно:
— Слушай, Петр, чего ты там, в больнице, как крот, зарылся? Надо твою медицину на улицу выносить, с людьми разговаривать, от эпидемий больницей не защитите. Может, митинг общегородской на площади Свободы устроить? И ты бы там выступил?
Папа сказал обиженно:
— Что я, Косначев, что ли? Не умею я краснобайствовать, — и добавил сердито: — Нам пока хвастать нечем!
Б смысле медицины наша деятельность еще весьма и весьма ничтожна.
— А я не профессор, — сказал Рыжиков. — И судить с этой стороны не я вас буду. Но вот самодеятельность народа тут крепко проявилась, и наша прямая обязанность воспользоваться этим для примера другим. — И вдруг, мечтательно улыбаясь, сказал: — Надо бы название митингу придумать какое-нибудь увлекательное. Эх жаль, нет Косначева под рукой! Он бы сразу сфантазировал что-нибудь такое, — пошевелил в воздухе пальцами и вздохнул: — Нет у меня поэтического воображения!
Действительно, название для митинга придумал Косначев: "День здоровья". Рыжиков несколько раз просил повторить эти слова, потом заявил торжественно:
— День здоровья — это правильно.
День здоровья совпал с первой весенней оттепелью.
Снег отяжелел и стал зернистым. Желтое солнце уже грело. На почтовой улице выставили столы, накрытые красным кумачом, и возле них персонал народной больницы давал всем желающим медицинские советы.
Из дворов доносился хруст льда с помоек, которые чистили жильцы. Ими командовали люди с красными повязками на рукавах. На заборах, покрашенных известью, были написаны лозунги: "Чистота — залог здоровья", "В здоровом теле здоровый дух". Женщины ходили по улице с плакатами. На них был изображен человек, лежавший в грязи в обнимку со свиньей. Внизу надпись: "Сколько водки выпьет муж, столько слез прольют жена и дети".
Молодые рабочие с Затона — среди них Тима увидел Петьку Фоменко — тоже ходили по главной улице. На Петьке был надет котелок, на груди дощечка с надписью:
"Буржуй", а два других паренька держали его за руки, и у одного висела дощечка с надписью: «Вошь», а у Другого _ «Клоп». Позади шагал рабочий, держа на плече большой черный, сколоченный из досок молоток, и на молотке было написано: "Смерть паразитам", и этот паренек, когда собиралось много публики, начинал размахивать молотком над головой Петьки Фоменко и держащих его за руки ребят.
Но митинг устроили не на площади Свободы, так как повалил обильный мокрый, словно вымоченная в воде вата, снег, а в Клубе просвещения.
Народу пришло так много, что больше половины стояло в проходах и у стен. Было душно, воняло сырой одеждой: керосиновые лампы меркли, чадили от недостатка воздуха. Папа очень сильно волновался, и от него пахло валерьянкой.
Косначев хотел сам открыть митинг, но папа с поразившей Тиму грубостью сказал:
— Не лезь, будет открывать Андросов.
— А ты со мной советовался? — обиделся Косначев.
И сказал с угрозой: — Понесешь ответственность, если он тут начнет нести черт знает что!
Папа кивнул головой, но ничего не ответил.
По правде сказать, папа струсил вначале, когда Андросов, поднявшись на трибуну в черном сюртуке и в крахмальном воротничке с отогнутыми углами, откашлявшись, произнес профессорским голосом:
— Медицина — наука, ее состояние, как и всякой науки, не определяется политическими факторами, — помедлил, выпил воды, громкие глотки его были слышны в притихшем зале, потом заявил: — Я, собственно, не буду занимать ваше внимание изложением общих мест. Позвольте приступить сразу к демонстрации, — поднял руку, поманил согнутым пальцем.
К трибуне подошел, застенчиво усмехаясь, Курочкин и стал снимать с себя рубаху. Обнажив живот с розовым выпуклым, словно изжеванным, рубцом, потупившись, опустил руки и стал покорно ждать, полуголый.
Андросов, вынув из верхнего кармана сюртука восковой карандаш, нарисовал на животе Курочкипа вокруг шва контур внутренностей и стал говорить медицинскими словами. Кончив говорить, он махнул рукой, разрешая Курочкину одеться. Зал недоуменно молчал. А вскоре раздались даже ядовитые смешки. Андросов растерянно оглянулся по сторонам. Но тут Курочкин, не заправив рубаху в штаны, сердито шагнул к рампе и крикнул обидливо и громко:
— Чего гогочете? Кулаки брюхо мне порезали, зерна туда насыпали. А он, — показал большим пальцем на Андросова, — без отдыху часа два во мне ковырялся, зашивал. Вы думаете, легко было? Двое с него пот вытирали все время. Попятно?
Тут все, кто сидел, вскочили со своих мест и стали хлопать. А кто стоял в тесноте, те стучали ногами об пол и кричали "ура!".
Андросов кланялся, прижимая руку к груди, пил воду, потом снова кланялся.
А папа, схватив Косначева за плечо и повернув его к себе, шептал взволнованно:
— Что, Егор, здорово? Это тебе не общие слова, а факты. Видал? Все поняли. Конечно, то, что Андросов применил новый метод резекции, осталось для них втуне; жаль, а то бы это еще больше усилило впечатление.
