Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф
- Человеку моего положения, - ворчит в спальне дед, - неприлично помирать в постели. Желательно - на боевом посту.
Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.
- Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, - бормочет старик и надевает брюки.
Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.
Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.
Дед опустошает полную рюмку и опускается в кресло. Он в рубашке, перетянутой подтяжками, но без галстука.
- ...Знаете, неприятно, когда на тебя мертвого кто-то потом вынужден портки натягивать, - доходит наконец до меня его тихая безмятежная речь: Есть один анекдот про цензора. Встречаются спустя много лет два бывших одноклассника.
"Пойдем, покажу, где я работаю", - приглашает один. Пошли. И приходят в Главлит.
"Ты что, цензор?" - удивляется приятель. "Да". - "А почему у тебя на стене портрет Пушкина, а не Ленина?" - "Пушкин - наш человек, - отвечает цензор. - У него есть строка, ставшая нашим девизом. Не помнишь разве? "Души (и цензор сжимает кулак на воображаемом горле) прекрасные порывы!".
- Это вы к чему, Виктор Алексеевич?
- Да, видно, пришла пора, чтоб и меня в конце концов придушили...
Я разглядываю злосчастный пистолет и прячу его в карман.
- Вчера видел сон, - продолжает Соломин. - Плыву я в лодке деревянной по какой-то странной реке. Вода черно-красными полосами. Причем река впадает в грот, в скале вырубленный. Искусственный грот - даже следы от кайла видны. Я сопротивляюсь, но сил нет, а течение сильное. Да еще вода эта черно-красная, как чернила с кровью... Проснулся в холодном поту. Ну, думаю, все - скоро приплыву...
- Типун вам на язык! - обрываю я стариковские причитания. - Что тут произошло в конце концов? Кто-нибудь может мне внятно объяснить?!
- Это, голубчик, сюжет для рассказа, - качает растрепанной сединой Соломин и смотрит на меня сквозь круглые стекла очков, как филин. - Ты бы такого не выдумал. Тут страшная женская месть, поводом для которой послужили события без малого семилетней давности. И событие-то было не ахти какое. А вот видишь, как все повернулось...
- Да что повернулось? Какое событие? - взрываюсь я. - Что вы церемонии разводите?
- Аня твоя хотела меня убить, потому что я не пустил ее в большую литературу, - одним духом выпаливает дед.
- Чего-чего? - у меня аж шея выворачивается от такой новости.
- Наврала она тебе про публикации в "Юности", - растолковывает мне Соломин. - Не было никаких публикаций. Мы в свое время разрешения не дали, вот и не напечатали ее творения. Хотя творения были. Пара повестей. Деталей уже не помню, но что-то там было про тюрьму, про убийство... В общем, мрак какой-то. Так называемая разоблачительная литература. Вот мы и зарубили. Как в свое время Солженицына и Домбровского. А раз я "приговорил" ее повести, то теперь, спустя столько лет, их автор решила приговорить меня. Но уже в прямом, а не в переносном смысле, - объясняет дед и закуривает.
- Бред какой-то! Шиза! - кидаю взгляд на лежащую все так же - крестом Анну и подхожу к окну, чтобы раскрыть жалюзи...
- Да. Наверное, я сумасшедшая, - подает наконец голос Кармен, не поднимая головы, и я цепенею: - Сумасшедшая, - продолжает Кармен каким-то новым, неожиданным тоном, - потому что живу в другом мире, где действуют другие законы.
Не ваши. Вы боретесь за величие державы, из-за столов не вылезая и не успевая протрезветь. А я живу, чтобы не подохнуть.
Кармен наконец приподнимается и облокачивается на обнажившуюся руку.
- Я не хотела, чтобы меня превращали в скотину, и убила родного мужа, которого когда-то любила. А он отец моего ребенка... Меня бросили в зону, где главное было - выжить. Ни о каком человеческом достоинстве там и речи не могло быть. В зоне из меня делали животное. На пересылке (там вертухаи - мужики) меня в бане семь человек трахнули. Все порвали. Еле живая уползла. Один Бог знает, как я выдержала и не сдалась. Но еще там, в карцере, полном крыс и ледяной воды, я поклялась, что расскажу всему свету об этом зверинце. У меня сейчас двух ребер нет. И девять зубов фарфоровых. У вас, Виктор Алексеевич, наверное, вставных меньше. А ведь вы лет на тридцать пять старше меня... Ребра в драках раскрошили... Я была наивной дурой или шизой, как вы изволили выразиться, потому и поклялась при всех наших бабах, что пойду на панель, если не напечатаю где-нибудь в журнале свои "записки из мертвого дома". Тогда уже можно было - державные гайки чуть ослабили. Потом я забыла об этой клятве. А подружки - пиявки да лягушки - помнили. В Москве я моталась по всем редакциям, предлагала свои опусы. Меня направили к вам. Хорошо, что вы это помните, Ваше превосходительство. Я стояла в приемной, когда вы разговаривали с помощником. "Ну что мы будем множить в печати эти еврейские обиды!" - вот ваше резюме.
- Я этого не говорил, - вставляет Соломин и смущенно кашляет.
- Ну, помощник ваш сказал. Какая разница? Фамилия Кох его смутила,вздыхает Анна. - Вы же с ним согласились?.. Во мне нет ни капли еврейской крови, но я тогда жутко обиделась... Ну, а потом, спустя какое-то время, стали выходить на свободу мои сокамерницы. И вспомнили клятву, данную мной сгоряча, от обиды.
Давай, мол, подруга - на любовный фронт. По призыву "партии освобожденных досрочно". У нас, зэков, по части клятв строго. Не то, что у вас, несудимых и непривлекавшихся. В общем, сопротивлялась недолго. На приличную работу не брали. У меня же "мокрая" статья. Отец от горя умер, когда меня в зону затолкали.
Мать одна с ребенком. В общем, со светлым вашим образом в голове, Виктор Алексеевич, пошла я по хатам да гостиницам ноги раздвигать да рубли заколачивать.
А у меня ведь способности были и (надеюсь) есть, не только к этому занятию... Вы думаете, в гостинице я случайно оказалась? Нет. Я тут на работе. Меня ваш доблестный майор снял за двадцать долларов в час. Правда, интереса к деньгам у меня не было. Тем более, что недельную норму выполнила благодаря одному дураку... Ваша персона меня влекла, вот что. Я когда ваш светлый лик по телевизору-то увидала и узнала, что вы тут прессой рулите, - сразу все и вспомнила. Думала, отболело, забылось. Ничего подобного. По кавказской своей крови и воспитанию я мстительная, а по немецкой линии - методичная и последовательная. Вот и тиснула пистолет у рыжего следователя. Хотела пальнуть в вас еще на брифинге, но духу не хватило.
Потом случай подвернулся - с Андреем вот склеилась... Кстати, Эндрю! Твой разговор с рыжим я нечаянно подслушала. И пушку при первой же возможности под матрац твоему соседу по номеру сунула. Потому и не нашел рыжий ничего, когда кипиш поднялся. Ты уж извини, майор, что впутала тебя в эту заваруху... Прости, Андрей, - держи хвост бодрей! - голос у Анны веселеет. - Парень ты неплохой. Жалко тебя.
Скучно живешь. Не так. Еще немного - и затоскуешь. Правда, сегодня у тебя жизнь насыщенная. Но раз уже тряхануло... Вот так, господа защитники Отечества!..
Лопочете мне что-то тут про путь в большую литературу. Кто с кем и как бухал...
Анна затихает и устало закрывает глаза.
- Не убила бы я вас, господин-товарищ генерал, - включается она снова. - Как увидела ваши носочки на бретельках с подвязками в спальне да струйку слюны изо рта - рука и дрогнула. Куда и злоба делась. Кого тут убивать?! Не вижу противника!
Это уже не коррида, а ветлечебница какая-то...
После такого монолога колени у меня начинают подламываться, и я на ватных ногах успеваю добраться до дивана, чтобы не осесть на пол. У Соломина трясутся руки.
- Может, выпьем? - робко спрашиваю я, нарушая звенящую тишину.
- Выпить нужно, наверное, всем, - тихо говорит Соломин, не поднимая глаз.
- Наливай, сказал Чжоу Эньлай, - грустно шутит Анна, не двигаясь с места.
Я беру бутылку и не могу попасть струйкой в стаканы. Бутылка трясется вместе с рукой, и водка плещется на стол. Я делаю усилие над собой, чтобы чуть сосредоточиться и успокоиться. Встаю и подношу выпивку - сначала Анне, затем Соломину.
Мы пьем молча и осторожно выдыхаем, переводя дух.
- Аня, я... - начинает дед.
- Прошу вас, Виктор Алексеевич, не говорите пока ничего, - обрывает его Кармен. - Андрей, дай мне закурить... И выключи свет. Мне не хочется вас видеть.
Я выполняю ее просьбы с проворностью ординарца, не обращая внимания на генерала.
Кармен лежит на полу, иногда поднося ко рту руку с сигаретой. И этот кочующий по короткой дуге красный огонек - единственный свет в окружающем нас мраке. Мы молчим, и становится слышна далекая артиллерийская канонада. Где-то у подножия гор воюют...
