Александр Мишарин - Белый, белый день
Его, тоже позднего, сына (может быть, это и было причиной выбора отца?) - тихого, беленького, болезненного - Павлик плохо запомнил. Так же, как и угощения, на которые все время напирал хозяин дома.
А вот что поразило, ошеломило, привело в какое-то радостное и даже завистливое смятение - так это настоящая, со станциями, составами, туннелями, переводом стрелок, многочисленными колеями и управлением скорости, железная дорога! Она с трудом умещалась в огромной гостиной.
Вялый романовский сын то ли уже давно наигрался с нею, то ли его вообще ничем нельзя было взволновать в этой жизни, но он только мешал Павлику играть... Запускать поезда навстречу друг другу... В последний момент переводить стрелки - чтобы не было крушения... Смотреть, как состав медленно скрывается в туннеле, а потом нажимать на третью, самую сильную скорость! Состав вылетал оттуда, словно живой, опаздывающий, набирающий скорость на поворотах!..
Пашка раскраснелся, даже вспотел. Рубаха вылезла из-под ремня...
Лыжный новый костюм, в который его нарядила мать, был в этой квартире каким-то нелепым, колючим и вообще грубым... Романовский мальчик, например, был в коротких, явно заграничных брючках с помочами и в лакированных парадных ботиночках. Как у взрослых!
Вдобавок, хотя на улице было еще сравнительно теплое начало декабря, в квартире топили так, что даже отец Паши позволил себе непозволительное расстегнул крючки под белейшим подворотничком коверкотового френча. Лицо его тоже раскраснелось. Он все чаще посматривал на своего почти обезумевшего сына. И, наконец поднявшись, сказал:
- Ну нам пора собираться! Нас уже, наверно, совсем потеряли... Давай, давай, Павлик! Так, заправим рубашку...
Он в два счета привел сына в божеский вид и так посмотрел на него, что Павлик понял: никаких возражений.
- Да подожди! Я сейчас машину сорганизую. Отвезут вас, как миленьких. А то смотри, как мальчонка разгорячился, - еще простуду схватит!
- Ничего, ничего, - улыбнулся Павел Илларионович и посмотрел на сына. Мы народ закаленный! Правда, Паша?
Он нагнулся и ласково, ободряюще поцеловал Павлика в щеку.
Когда они уже шли по довольно пустынной, ветреной улице, отец вдруг остановился и повернул сына к себе лицом. Павлику показалось, что отец прекрасно понимал, что сейчас творится в его душе. Но тот только жестко тряхнул его за плечи, неторопливо, подчеркнуто аккуратно застегнул доверху его лыжный костюм. Потом так же, почти по-военному, туго-туго пригнал к шее толстый, но не теплый шарф. Застегнул пальто на все пуговицы. Оглядел сына, поправил ушанку, чуть глубже посадив ее на уши...
- Ну вот, теперь ты похож на человека!
И Павлик вдруг почувствовал себя почти счастливым.
- Не висни на руке. Сколько раз я тебе говорил? - не строго пожурил отец. - Ведь ты же не девочка!
- А вы с мамой хотели девочку! Даже имя ей придумали - Наташа.
- Так нам сказали врачи. Но вместо Наташи получился Паша!
Он обнял сына. И поцеловал его.
- А вы теперь не жалеете с мамой? А то была бы у вас Наташа...
- Ну что? Что ластишься? - Отец остановился.
Пашка приник к нему и с отчаянием глянул вверх, прямо в отцовские глаза.
- А железную дорогу ты мне... пусть когда-нибудь... купишь? А, пап?
- Нет! - решительно ответил отец. - У нас нет таких возможностей...
- Ну когда-нибудь? - почти заревел от обиды Пашка.
- И не пытайся тут слезами... омываться!..
И все остальные детские уловки как-то сами собой погасли в их дальнейшем взрослом мужском разговоре.
- Эта чудо-дорога через несколько лет покажется тебе такой ерундой... Забавой для маменькиных сынков... - Они прошли еще несколько шагов, и отец продолжил: - Ты, Павлик, уже взрослый! - О Господи! Сколько раз к этому же взывала мама. Но отец произнес это первый раз. И совсем другим тоном. - Ты уже способен понять, как нам трудно живется. Особенно маме. Мы-то с тобой на всем готовеньком. Поели, поспали, ты в школу, я на работу. Всё у нас чистое, заштопанное, выстиранное. Завтрак готов, обед готов! Ты когда-нибудь ложился спать на голодный желудок? Вот... А я в твои годы, когда у тетки с дядькой жил... ой, как часто ночью живот от голода подводило!
- Я, когда придем, обязательно чего-нибудь перекушу! - почти весело, по-своему, понял Павлик отца. Он был сейчас рассеянным - в обычном, детском счастье... Жизнь их семьи - с какой-то взаимной нежностью (даже больше, чем любовью!), с надежностью - как-то естественно переливалась в его, Пашкино, совершенно удивительное, доброе будущее. Где будет место и матери, и отцу... Вот только какое? Это было для Паши как-то загадочно-смутно. И даже тревожно...
- Вот когда вырастешь, купишь такую же железную дорогу. Даже лучше!
- А зачем она тогда мне? Взрослому-то? Ты сам говорил...
Отец неожиданно и радостно рассмеялся.
- Да не себе! Своему сыну!
- Сыну? - засомневался Павлик. - А он что?.. Он обязательно будет?
- У меня же есть сын! Значит, и у тебя обязательно будет! Уж как ты его назовешь, этого я не знаю...
- Как тебя - Павлом! - выпалил Пашка.
- Ну, что мы, Романовы, что ли? Не эти, а бывшие цари. Это у них были сплошные Александры Александровичи да Николаи Николаевичи.
- А у нас будут сплошные Павлы Павловичи! - Уже почти с восторгом, по-детски радуясь чему-то необычному и даже таинственному в обязательном будущем, запрыгал по мостовой смеющийся Пашка.
Отец смотрел на него с тротуара, и лицо его вдруг потемнело. Он закрыл глаза... Смех и почти детский визг счастливого сына вдруг наполнили его сердце такой невозможной - одновременно с восторгом от самой жизни и в то же время - еле выдерживаемой - внезапной физической слабостью... Целую минуту он стоял молча, закрыв глаза, сжав губы... Освободил дыхание, расслабил мышцы... Пока снова не смог говорить... Ровно, спокойно, чтобы не испугать сына.
- Господи! Какой же ты еще младенец!
Павлик что-то почувствовал и прижался к отцу. Именно в это мгновение Павел Илларионович понял, что справился... Справился с настигающим его сердечным приступом.
- Па, тебе плохо?
- Кто тебе сказал? - смог улыбнуться своей обычной улыбкой Павел Илларионович. - Мне отлично! А вот рукав пальто ты где-то разорвал. Так и будешь ходить всю зиму? Небось, опять на перилах ездил?
- Мать заштопает! - оптимистично бросил Пашка.
- А почему она должна штопать? Если ты набедокурил.
Павлик не понял.
- Но я же не умею!
- А ты умей!
- А ты научи!
- И научу! - не очень уверенно принял вызов Павел Илларионович. - Вот возьмем мою старую шинель, вырежем кусок понадежнее... И пришьем!
- Чем? Для этого же мамин "Зингер" нужен.
- А мы ее попросим! Для начала эксперимента.
- Она не даст, - засомневался Пашка.
- На колени встанем. Не ходить же тебе всю зиму с драным рукавом.
Павлик так ясно представил, как они с отцом... при вечернем свете, когда Анна Георгиевна обычно садится за свое мелкое рукоделье около старинной бронзовой лампы, надевает очки, и лицо у нее становится строгим и задумчивым... вдруг разом бухаются перед ней на колени!.. Представил растерянное, удивленное лицо матери. И понял, что отец всегда найдет выход. Ради него - Павлика!..
Они увидели, что подходит их трамвай. Как два сверстника, отец с сыном легко заскочили на открытую площадку.
- Не пойдем в вагон? - попросил Павлик.
- Конечно, не пойдем. Для солдат какой это мороз? - почти рявкнул Павел Илларионович. - Градусов десять! Не больше...
Он аккуратно развязал тесемки и опустил уши на Пашкиной шапке. Лицо сына стало пышногубым и круглым. А глаза - огромными и ярко-светлыми...
"Как у жены... У Анны Георгиевны! И даже немножко - как у Оленьки..."
На неделю надо было взять из больницы тетю Клашу.
Не потому, что ей стало лучше. А просто был такой порядок - больше двух месяцев подряд больная не могла находиться в стационаре. Ее отпускали домой. И если ей не становилось лучше, то госпитализировали снова...
Конечно, Павлик уже понимал, что за это надо было заплатить!
Продали мамину каракулевую шубу... Как-то неудачно - не по полной цене. Но деньги нужны были сразу. Тут уж не поторгуешься!..
Тетя Клаша лежала на кушетке, покрытой огромным ковром. Он закрывал часть стены, заделанную дверь к соседям, накрывал кушетку и спускался до самого пола! Такой ковер, конечно, очень пылился. Его выбивали на дворе раза три, в основном зимой, на снегу. Никаких пылесосов тогда и в помине не было.
Тетя Клаша кашляла и старалась как можно меньше доставлять хлопот сестре.
- Бедненький ты мой, - обнимала она Павлика слабой, похудевшей и пожелтевшей рукой. Он чувствовал ее шершавые, горячие губы на своей щеке. В губы целоваться запрещалось. Говорили, можно заразиться.
Анна Георгиевна почти каждый день ездила на Тетеринский рынок маленький, но самый близкий. Покупала курицу, свежие овощи, иногда даже виноград. От проданной шубы еще оставались какие-то деньги.
- Ты виноград-то лучше ребятам отдай! - еле слышно говорила тетя Клаша. - Им-то полезней...
