Александр Мишарин - Белый, белый день
- Ты виноград-то лучше ребятам отдай! - еле слышно говорила тетя Клаша. - Им-то полезней...
Под словом "ребята" подразумевались не только Павлик и его двоюродный брат Ростик, который с недавних пор поселился у них. Говоря про виноград, больная, конечно, в первую и главную очередь имела в виду своего Сережу.
Ей уже сказали, что он в милиции... (Но не дай Бог! Нет! Не в тюрьме! Не осужден на пять лет. Что его того и гляди должны были отправить по этапу.)
Анна Георгиевна с молодой крупной женщиной, адвокатом Валентиной, развили бурную деятельность, чтобы Сережку отпустили, пусть под конвоем, хоть на несколько часов попрощаться с матерью... Собрали все справки. В том числе и самые страшные: "о паре недель, что больной Мартыновой К.Г. осталось жить".
Валентина-адвокат была уверена, что добьется свидания. Но ответ - после пяти горячечных дней, полных надежд, серьезных, почти праздничных обедов с водкой и любимым матерью сладким грузинским вином "Салхино", - все оттягивался...
Павлик уже понимал, что приглашали к столу всех, кто хоть как-то мог повлиять на решение.
Приходили обедать мелкие судейские... Плохо одетые, какие-то стершиеся седоватые дамы... Веселые молодые друзья Валентины - тоже адвокаты... Они были горластые, уверенные. Кричали, что дойдут до самого Волина, но добьются!
Всем, конечно, портил настроение вид самой умирающей...
Кушетка стояла буквально впритык к накрытому белой крахмальной скатертью - с оставшимся фамильным серебром - праздничному столу.
Приходил, конечно, и дядя Кеша. Худой, небритый... Тихий-тихий. Или неестественно веселый, почти как клоун.
Водку Анна Георгиевна строжайше ему запретила. Но тетя Клаша, уже все понимая, сама просила сестру:
- Ну пусть Кеша выпьет. Он ведь так это любит. А потом, что за грех рюмка-другая? А? Ты бы и мне налила "Салхино". Я всегда у тебя его с таким удовольствием пила!
Под шумные возгласы: "Конечно! Рюмка-другая не повредит!" - наливали и тете Клаше. Она проливала вино на подушку. На белый пододеяльник. И в конце концов с удовольствием выпивала...
Но Иннокентий Михайлович под грозным взглядом Анны Георгиевны не пил ни капли!
Павлик, тоже усаживаемый матерью за стол ("Ты ешь! Ешь! - шепотом говорила она. - Не всё же добру пропадать!"), не понимал, почему дядя Кеша такой веселый. И одновременно такой смирный.
Конечно, дядя Кеша всегда был и балагур, и любитель подтрунить над любым. Даже над сестрами жены! Рассказать анекдот и вообще быть душой любой компании... Павлик помнил, что в бирюлевском доме была гитара. Тетя Клаша хорошо играла и пела старинные романсы. И веселые, и трагические - со слезой. Но иногда, когда уже было поздно и гости расходились, а Павлик засыпал в дальней комнате, дядя Кеша пел один. Пел замечательно! Тихо, трогательно. Несильным, прочувствованным тенорком.
Была у него - как П.П. поймет через много-много лет - абсолютная музыкальность, помноженная на скрываемую в обычной жизни нежность души... Ее легкое, так передаваемое музыкальным даром, изящное жизненное дыхание.
Он вообще был изящным, талантливым человеком! Нежным мужем и нечеловечески любящим отцом...
...Почти через тридцать лет уже взрослый, похоронивший отца, тридцатичетырехлетний Павел Павлович стоял у смертного одра дяди Кеши... И тот, слабо обнимая Пашу, любуясь им - в самом расцвете мужской силы и красоты! - ласково, одними губами произнес:
- Сережа!.. Сереженька! Господи, он мог бы быть таким же! Ты не обижайся, Павлушка! Я его каждую ночь вижу! Буквально каждую!.. Одного прошу у Бога - хоть на том свете встретиться!..
Старый дядя Кеша говорил все это тихо и мужественно. Всё слабеющим голосом, почти шепотом. Только для них двоих. И на последних словах закрыл глаза.
И больше не дышал.
Павел бросился за врачом... Умирающему сделали укол. Еще один...
Дальнейшего Кавголов не помнил...
А тогда, конечно, в свидании отказали.
Отец, побывавший у Романова, который оказался замом того знаменитого Волина, до которого грозили добраться пьяненькие адвокаты, принес недобрый, недружеский ответ: "Раньше надо было думать! И потом, что это изменит? Лишние страдания и для умирающей матери, и для ее преступного сына".
Отец не стал комментировать романовские слова... Сразу же лег на кровать и закрылся пледом. Выпил одно лекарство, другое... И наконец затих.
Отец вообще не хотел ни с кем ничего обсуждать!
К этому времени постепенно, но явно у него вообще не осталось друзей. Была только семья, за которую он нес ответственность. И мать это понимала.
Моложе отца почти на двадцать лет, она часто говорила: "Старые да малые!" И надолго задумывалась... Но не слишком надолго. Надо было стирать, готовить, штопать... Как она это называла - "чертомелить"?
Перед тем как тетю Клашу снова отвезли в Остроумовскую больницу, Павлик проснулся среди ночи от едва различимого шепота.
- Я тебе так благодарна, Анечка! - услышал он прерываемый слезами слабый голос тети Клаши. - За всё! Хороший ты человек! Я всегда это знала. Но чтобы так! Взвалить всю мою семью на себя! У тебя же своих-то... И зачем ты на меня так тратишься?! Зачем эту гомеопатку знаменитую приглашала? Сколько же она взяла, интересно?
Анна Георгиевна что-то ответила.
- Ох, бесстыжая! Да я бы знала... век бы ее к себе не подпустила! Как же! Вылечат меня ее шарики! Может, лет двадцать назад, когда все начиналось, тогда бы и шарики сгодились. Помнишь, я тогда с Кешей еще в Кяхте жила. Я все тебе писала: "Что-то со мной не так! Что ни поделаю по дому, голова кружится. И все прилечь хочется..."
Она тихо заплакала. Анна Георгиевна ласково, но осторожно погладила ее по лбу, по лицу.
- Не плачь! Ребят разбудишь. Хотя им уж скоро вставать в школу.
- А как же ты? Сколько ночей уже не спишь? Анечка моя дорогая!
- Тише! Тише! Спи! Тебе силы для больницы нужны.
- Только пообещай мне, Анька! Ты не бросай Кешу с Сережкой! Они такие беспомощные в жизни. Они же погибнут без меня!
"Тоже мне нашлась опора в жизни!" - чуть ли не со злостью и слезами подумал Павлик. И, повернувшись на другой бок, сразу - как только бывает в детстве - заснул...
Нет, Анна Георгиевна никак не смогла бы выполнить наказ младшей сестры. Как выяснилось позже, Сережа к тому времени уже погиб в лагере. Чуть ли не в первые месяцы... То ли характер его - не приведи Господь! - то ли просто проиграли его в карты... Так кто-то говорил, передавал.
После похорон жены и исчезновения из его жизни сына дядя Кеша страшно запил. Чуть не замерз в снегу в двух шагах от своего дома. У него открылось тяжелое двустороннее, крупозное воспаление легких.
Анна Георгиевна весь решающий месяц, когда он был на грани смерти, каждый день, как на работу, ездила к нему в домодедовскую больницу. Практически на весь день.
Как уж они сами существовали? Этого П.П. не помнил...
Месяца через полтора, уже к весне, мать Павлика как-то раз вернулась из больницы, бросила сумки на пол, опустилась на стул и неожиданно для всех разрыдалась. Она отталкивала руки отца, пытавшегося снять с нее оренбургский платок, отворачивалась, почти с брезгливостью, от Павлика...
- Оставьте меня в покое! Все! Все вы... Есть же какой-то предел человеческих сил!
И вдруг Анна Георгиевна почти в голос, по-бабьи, заголосила.
Все смотрели на нее, стоя в отдалении. Павлик совсем затих - он не видел никогда такой матери. Не видел таких ее жестоких, брезгливых глаз...
- Что? Конец? - наконец решился спросить Павел Илларионович.
- Жить будет! Курицы попросил. Пирожков жареных с мясом... Еще чего-то. У меня там записано.
Мать говорила все это на выдохе, расстегивая шубу, снимая оренбургский платок... Потом взяла полотенце и начала вытирать мокрое от слез и позднего снега ли:цо. И вдруг снова взметнулась:
- А где это я все возьму?! - Ее словно подбросило. - Только на рынке. И мясо! И курица! И масло. А ему еще нутряное сало прописали! Оно, конечно... Очень ему полезно! - Воздев к небесам руки, она то ли заплакала, то ли засмеялась. - Скажите мне - на что?! На какие шиши, как говорит Чародеиха? Это была ближайшая по расположению соседка и злейший материнский враг.
- Ну ничего, Мася! Ничего... - Отец обнял ее за плечи и как будто сдавил их. - Как-нибудь... Ты же у нас известный министр финансов! Почище Зверева!
- Да... - вздохнула мать. - Опять что-то продавать придется! А что?.. Ладно! Бог подскажет!..
Бедного дядю Кешу с его согласия, данного еще в больнице, быстро женили.
Прилетела - аж из Бодайбо! - подруга его юности. Всю жизнь она была безнадежно влюблена в Иннокентия Николаевича.
Всё Антонина Саватеевна, не чаявшая уже изменить свой статус "старой девы", потеряла в родном Бодайбо - и орден Ленина, на который уже была представлена областным начальством, и звание "заслуженной учительницы", которое ей полагалось по стажу и безукоризненной службе "на ниве народного просвещения". Много еще чем пытались ее удержать местные власти. Но в три дня дочь отважных золотоискателей продала все: и отцовский дом, и мебель, и живность. Все до последнего! И через пять дней мать встречала ее во Внукове с одним, обшитым серой чистой рогожкой чемоданчиком.
