Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)
- Вы, товарищ Самгин, не рассчитывайте его. Куда он денется? В такие дни - где стряпают? Стряпать - нечего. Конечно, изувер и даже - идиот, однако - рабочий человек...
- Это он вас просил сказать мне? - тихо осведомился Самгин, глядя на растоптанные валенки старика.
- Он? - иронически воскликнул медник. - Он - попросит, эдакий... сволочь! Он - издохнет, а не сдаст. Я с ним бьюсь сколько времени! Нет, это - медь, ее не пережуешь!
- Хорошо, - сказал Самгин, чувствуя, что старик может еще долго рассказывать о несокрушимой твердости своего врага. Валенки медника, зашаркав по полу, исчезли, Самгин, осторожно подняв голову, взглянул на его изогнутую спину. Потом он ел холодную, безвкусную телятину, пил перепаренный, горьковатый чай и старался вспомнить слова летописца Пимена: "Недаром... свидетелем господь меня поставил" - и не мог вспомнить: свидетелем чего? Как там сказано? Сходить в кабинет за книгой мешала лень, вызванная усталостью, теплом и необыкновенной тишиной; она как будто всасывалась во все поры тела и сегодня была доступна не только слуху, но и вкусу - терпкая, горьковатая. Он долго сидел в этой тишине, сидел неподвижно, опасаясь спугнуть дремоту разума, осторожно наблюдая, как погружаются в нее все впечатления дня; она тихонько покрывала день, как покрывает снег вспаханное поле, кочковатую дорогу. Но два полуумных старика мешали работе ее. Самгин, взяв лампу, пошел в спальню и, раздеваясь, подумал, что он создан для холостой жизни, а его связь с Варварой - ошибка, неприятнейший случай.
"Весьма вероятно, что если б не это - я был бы литератором. Я много и отлично вижу. Но - плохо формирую, у меня мало слов. Кто это сказал: "Дикари и художники мыслят образами"? Вот бы написать этих стариков..."
Старики беспокоили. Самгин пошел в кабинет, взял на ощупь книгу, воротился, лег. Оказалось, он ошибся, книга - не Пушкин, а "История Наполеона". Он стал рассматривать рисунки Ораса Берне, но перед глазами стояли, ругаясь, два старика.
"Моя неспособность к сильным чувствам - естественна, это - свойство культурного человека", - возразил кому-то Самгин, бросил книгу на постель Варвары и, погасив лампу, спрятал голову под одеяло.
Его разбудили дергающие звуки выстрелов где-то до того близко, что на каждый выстрел стекла окон отзывались противненькой, ноющей дрожью, и эта дрожь отдавалась в коже спины, в ногах Самгина. Он вскочил, схватил брюки, подбежал к ледяному окну, - на улице в косых лучах утреннего солнца прыгали какие-то серые фигуры.
"Забыли закрыть ставни", - с негодованием отметил Самгин. Он тоже запрыгал на одной ноге, стараясь сунуть другую в испуганные брюки, они вырывались из рук, а за окном щелкало и трещало. Сквозь ледяной узор на окне видно было, что на мостовой лежали, вытянув ружья, четверо, похожие на огромных стерлядей; Сзади одного из них стрелял, с колена, пятый, и после каждого выстрела штыки ружей подпрыгивали, как будто нюхали воздух и следили, куда летит пуля. Самгин в одной штанине бросился к постели, выхватил из ночного столика браунинг, но, бросив его на постель, надел брюки, туфли, пиджак и снова подбежал к окну; солдат, стрелявший с колена, переваливаясь с бока на бок, катился по мостовой на панель, тот, что был впереди его, - исчез, а трое всё еще лежали, стреляя. Самгин хорошо слышал, что слева стреляют более часто и внушительно, чем справа, от баррикады.
"Конечно, - всех перебьют!"
Схватив револьвер, он выбежал в переднюю, сунул ноги в ботики, надел пальто и, выскочив на крыльцо кухни, остановился.
"Прячутся... бегут..."
По двору один за другим, толкаясь, перегоняя друг друга, бежали в сарай Калитин, Панфилов и еще трое; у калитки ворот стоял дворник Николай с железным ломом в руках, глядя в щель на улицу, а среди двора - Анфимьевна крестилась в пестрое небо.
- Что? - подбежав к Николаю, тихонько спросил Самгин.
- Сейчас... Сзади заходят, - шопотом ответил Николай.
Здесь, на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха сухой, надсадный звук. Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад - двери сарая были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою на фоне голубоватого неба стояло голое дерево, - в сарае никого не было.
- Во-от, - приглушенно вскричал дворник и, распахнув калитку, выскочил на улицу, - там, недалеко, разноголосо кричали:
- Ур-ра-а!
Самгина тоже выбросило на улицу, точно он был веревкой привязан к дворнику. Он видел, как Николай, размахнувшись ломом, бросил его под ноги ближайшего солдата, очутился рядом с ним и, схватив ружье, заорал:
- Отдай, сукин сын!
Самгину показалось, что Николай приподнял солдата от земли и стряхнул его с ружья, а когда солдат повернулся к нему спиною, он, ударив его прикладом, опрокинул, крича:
- Пули давай!
Солдат упал вниз лицом, повернулся на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал на него; солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул:
- Уйди!
Ругаясь, Николай вышиб ружье из его рук, схватил его и, высоко подняв оба ружья, заорал:
- Е-есть! Давай пули!
Солдатик, разинув рот, медленно съехал по воротам на землю, сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже стал что-то шарить на животе у себя. Николай пнул его ногой и пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали люди, впереди мчался Лаврушка и кричал:
- Патроны отнимай!
Самгин видел, как он подскочил к солдату у ворот, что-то закричал ему, солдат схватил его за ногу, дернул, - Лаврушка упал на него, но солдат тотчас очутился сверху; Лаврушка отчаянно взвизгнул:
- Дядя Микол...
Швырнув одно ружье на землю, дворник прыжками бросился к нему. Самгин закрыл глаза...
Он не слышал, когда прекратилась стрельба, - в памяти слуха все еще звучали сухие, сердитые щелчки, но он понимал, что все уже кончено. Из переулка и от бульвара к баррикаде бежали ее защитники, было очень шумно и весело, все говорили сразу.
- Неплохо вышло, товарищи!
- Научимся понемножку...
- Яков рассчитал верно!
Студент Панфилов и медник провели на двор солдата, он всхлипывал, медник сердито говорил ему:
- Это, брат, тебе - наука! Не лезь куда не надо! Солдатик у ворот лежал вверх спиной, свернув голову набок, в лужу крови, - от нее поднимался легкий парок. Прихрамывая, нагибаясь, потирая колено, из-за баррикады вышел Яков и резко закричал:
- Прошу угомониться, товарищи! Солдата и Васю уберите в сад! Живо...
Пьяным смехом смеялся дворник; Клим никогда не слыхал, чтоб он смеялся, и не слыхал никогда такого истерически визгливого смеха мужчины.
- Два ружья отбил, - выкрикивал он, - ловко, братцы, а?
Он приставал ко всем, назойливо выкрикивая то - братцы, то - товарищи.
"Как будто спрашивает: товарищи ли, братцы ли?"
Поведение дворника особенно удивляло Самгина: каждую субботу и по воскресеньям человек этот ходил в церковь, и вот радуется, что мог безнаказанно убить. Николая похваливали, хлопали по плечу, - он ухмылялся и взвизгивал:
- Кабы не я - парнишке каюк!
Из ворот осторожно выглядывали обыватели, некоторые из них разговаривали с защитниками баррикады, - это Самгин видел впервые, и ему казалось, что они улыбаются с такой же неопределимой, смущающей радостью, какая тревожит и ласкает его.
Рядом с ним встал Яков, вынул из его руки браунинг, поднес его близко к лицу, точно нюхая, и сказал:
- Их надо разбирать и чистить керосином. Этот - в сырости держали.
Он опустил револьвер в карман пальто Самгина и замолчал, посматривая на товарищей, шевеля усиками.
- Вы - ранены?
- Колено ушиб, - ответил Яков и, усмехаясь, схватил за плечо Лаврушку: - Жив, сукин кот? Однако - я тебе уши обрежу, чтоб ты меня слушался...
- Товарищ Яков! - умоляюще заговорил Лаврушка, - дайте же мне винтовочку, у Николая - две! Мне же учиться надо. Я бы - не по людям, а по фонарям на бульваре, вечером, когда стемнеет.
Яков, молча надвинув ему шапку на глаза, оттолкнул его и строго крикнул:
- Товарищи - спокойно! Плясать - рано! По местам!
Мимо Самгина пронесли во двор убитого солдата, - за руки держал его человек с ватой в ухе, за ноги - студент Панфилов.
- Ночью на бульвар вынесете. И Васю - тоже, - сказал, пропуская их мимо себя, Яков, - сказал негромко, в нос, и ушел во двор.
Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно. В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова в ведро. Сделал он это так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске улицы.
