Якуб Колас - На росстанях
- Ну что же, давай! - отозвался Янка. - Я люблю все новое, невиданное и все, что удлиняет дорогу.
Вышли в Темные Ляды, с версту шли вдоль старого елового леса, круто повернув направо. Лобанович часто останавливался, обращал внимание Янки на интересные места.
- Взгляни, Янка, видишь - клочок леса среди вырубленной огромной лесной прогалины, словно зеленый островок в пустыне. Правда, красивая рощица?
- Действительно красивая, - подтвердил Янка. - Знаешь, этот кусочек оставленного леса даже вызывает жалость, словно он одинокая сирота.
- А посмотри, сколько на этих вырубках переспелой травы, да какой травы! И все это гибнет зря. Да отдать бы эту траву крестьянам, у которых нет сенокоса! Серпами повыжинали бы ее. Так нет, нельзя, - казенная, княжеская! - возмущался Лобанович.
- А что князю мужик, безземельное крестьянство! Было бы набито свое брюхо... Вешать надо таких гадов! - злобно заключил Янка.
Осенний день, серое небо, застланное ровной, однообразной пеленой сплошных облаков, и сами Темные Ляды с пожелтевшей высокой травой, где разгуливал беспокойный ветер и шептал ей никому не ведомые сказки, - все говорило об упадке, об умирании и нагоняло неясную печаль на сердца двух путников. Вокруг было глухо, тихо, тоскливо.
Вырубки кончились. Путники вышли на пустое, запущенное поле - несколько лет назад хозяева перестали его засевать, так как с посева едва-едва собирали семена. Молоденький соснячок со всех сторон наступал на заброшенные полоски. С правой стороны выглядывала маленькая деревенька, левее виднелись станция и уже известная нам ветряная мельница на горке.
Вскоре притихшие путники вышли на хорошо знакомую микутичскую дорогу.
- Стой, Янка, остановимся и поклонимся дороге, которая привела нас к страданию. Помнишь, у Достоевского: "Я не тебе поклонился, а твоему страданию"?
Янка посмотрел на дорогу и вздохнул
- Чего вздыхаешь, братец?
- У меня родился афоризм
- Ну, говори!
- Идучи на серьезное дело, не забывай взять с собой ум, если он у тебя есть.
Лобанович громко захохотал.
- Ну вот, видишь, Янка, афоризм не хуже, чем у Шницлера. Только не совсем оригинальный, нечто подобное сказано у Ибсена.
- Ну что ж, - сказал спокойно Янка, - нищий нищего узнает по посоху.
Друзья развеселились и живее зашагали в местечко. Никуда не заходя, направились на почту, но она оказалась закрытой. Янка видел, как неприятно было это Лобановичу: ведь Андрей и провожал его потому, что хотел побывать на почте.
- Что за свинство! - возмутился Янка. - Закрывать почту в праздничный день, когда бедным людям всего удобнее заглянуть сюда!.. Сходим на квартиру Ивана Павловича, этого заплесневелого балбеса.
Иван Павлович только что вылез из своего логова, умылся, оделся. Посетителей встретил приветливо. Ему вчера повезло - он выиграл в карты семь рублей тридцать копеек. Охотно пошел на почту - ведь она была закрыта по его вине.
- До востребования? - спросил Иван Павлович, стоя за перегородкой и лукаво подмигнув Лобановичу. Он перебрал несколько писем и подал одно Лобановичу. - Вероятно, этого ждали? - усмехнулся почтарь.
Быстро взглянув на письмо, Лобанович сунул его в карман, не подавая виду, что оно его взволновало.
Друзья простились с Иваном Павловичем. На этот раз Лобанович пригласил Янку к Шварцу. Посидев около часа и выпив по бутылке пива, приятели разошлись.
- Приходи же в свободное время ко мне, дорогой мой Янка, да приноси афоризмы.
- Приду и афоризмы принесу. На меня теперь нахлынула афористическая волна, - пошутил на прощание Янка.
Очутившись один, Лобанович вытащил из кармана письмо.
"Дорогой Андрей Петрович! - так начиналось оно. - Я долго не писала Вам: не было чем похвалиться, да и сейчас хорошего ничего нет. В городскую женскую школу меня не приняли, хотя экзамены сдала гораздо лучше многих принятых в школу: не было кому закинуть за меня слово. Может, мне не стоило говорить заведующей школой, что к экзаменам готовили меня Вы. Что буду делать дальше, пока не знаю. Скорее всего пойду по отцовской дорожке. У мамы есть знакомые, коллеги моего отца. Поступлю на работу и буду учиться на телеграфистку. Мы с мамой часто вспоминаем Вас. Мама посылает Вам поклон.
Пишите, как Вы живете, что у Вас слышно?
Будьте здоровы! Ваша ученица Лида".
Целый клубок мыслей и чувств вызвало это коротенькое, аккуратно и грамотно написанное письмо. Больно отозвались в сердце слова: "Может, мне не стоило говорить заведующей школой, что к экзаменам готовили меня Вы". Что это, упрек? Горькое сожаление и печаль о Лидочке охватили Лобановича. Он несколько раз перечитал письмо, и образ Лиды, которую постигла первая жизненная неудача, и может быть, из-за учителя, как живой встал перед его глазами. Теперь стало ясно, что дороги их не сойдутся.
Хмурый, одинокий возвращался Лобанович в Смолярню.
VIII
Занятия в кустарной школе шли своим чередом. Они помогали Лобановичу избавляться от лишних мыслей и ненужных настроений. Спустя некоторое время выяснилось, что ученики старшей группы настолько продвинулись вперед в ученье, что уже можно было говорить и о сдаче ими экзаменов за курс начальной школы. Это обстоятельство особенно обрадовало Тодора Бервенского. Ребята стали заниматься еще старательнее. Вставал вопрос: от какой школы посылать их на экзамены? Случай с Лидочкой свидетельствовал о необходимости быть в этом отношении предусмотрительным и осторожным. Наилучший выход переговорить с местным учителем и заручиться его согласием представить к экзаменам хлопцев Лобановича как своих, как учеников столбуновской школы. Не было оснований думать, что столбуновский учитель не пойдет на это. Но впереди еще вся зима, хватит времени решить этот вопрос, лишь бы только ничто не нарушило налаженной работы и намеченных планов.
По вечерам, оставаясь один, Лобанович выходил из дому проветриться и в одиночестве обо всем поразмыслить, все обдумать. Образ Лидочки и связанные с нею события и картины снова вставали в памяти. Сейчас его бывшая ученица казалась ему особенно милой, привлекательной, дорогой, как все то, что уходит от нас и не возвращается. Нужно обязательно написать ей, написать дружески, искренне, правдиво. Вечером он сядет за стол при свете простенькой крестьянской лампы и будет писать письмо. Оно уже складывалось у него в мыслях.
Возвратясь однажды с прогулки и переступив порог своей "школы", Лобанович увидел за ученическим столом человека. В хате уже плотно сгустился сумрак, и узнать гостя было трудно. И как же удивился Андрей, услыхав знакомый голос и слова шуточного привета:
- Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек!
- Янка! - воскликнул Лобанович и на приветствие приятеля ответил: Пусть не очутишься ты в положении собаки, которая сидит на заборе.
Таковы были их "огарковские" приветствия ["Огарками" в шутку называют себя Лобанович и Янка Тукала по аналогии с героями довольно известной в то время повести Скитальца "Огарки" (1905)].
- Не ждал меня? - спросил Янка, выходя из темноты навстречу Лобановичу.
- Признаться, не ожидал, - с ноткой удивления сказал Андрей.
- А я, видишь, тут как тут.
- Молодец, что пришел. Всегда рад видеть тебя. Наверно, не с пустыми руками, а с афоризмами пришел?
- Нет, брат, не с афоризмами, а с чем-то более важным.
Лобанович слегка встревожился. Янка достал из бокового кармана лист бумаги, сел поближе к тускло горевшей лампе. К нему подсел и Лобанович. На развернутом листе бумаги, сверху, он увидел написанные от руки, а затем отпечатанные на шапирографе два слова: "Товарищи учителя!" А дальше шел текст обращения:
"Группа наших товарищей учителей, собравшихся летом этого года в селе Микутичи для обсуждения своих профессиональных интересов, личных и школьных, уволена с учительских должностей бездушными чиновниками-бюрократами. Ни расследования, ни суда над ними не производили, усмотрев, как видно, в собрании учителей бунтарство и крамолу. Мы самым категорическим образом протестуем против такой полицейско-бюрократической расправы над нашими товарищами и коллегами. Мы обращаемся ко всем учителям Минской губернии с призывом - выразить самый решительный протест по поводу расправы с нашими коллегами. Должности уволенных учителей объявляются под бойкотом. Из чувства товарищеской солидарности никто из учителей не должен занимать места уволенных товарищей, чтобы не переходить в лагерь их врагов".
Под воззванием стояла подпись:
"От группы учителей Минской губернии".
Окончив читать, Янка спросил:
- Что, видел, кум, солнце?
Лобанович кивнул головой, и трудно было понять, рад он или не рад.
- Не знаю, братец, какое это солнце.
- Как все же расцениваешь ты этот документ?
- Положительно, - немного подумав, ответил Лобанович. - Дело, братец, в том, что не перевелись еще, как говорится, богатыри на нашей земле. Нас уволили, а вот нашлись среди нашей братии люди, о которых мы ничего не знаем, но которые не хотят примириться с нашим увольнением, заступаются за нас, протестуют. И наше дело, таким образом, приобретает определенный отзвук. Вот в чем положительная сторона обращения, написанного неведомой рукой. Для нас же лично... как тебе сказать... быть может, этот документ ухудшает наше положение.
