Зинаида Гиппиус - Том 2. Сумерки духа

Иль дует от оконницы?
Я кутаюсь, я зябну у огня…
Ломоты да бессонницы
Измучили, ослабили меня.

Гляжу на уголь тлеющий,
На жалобный, на пепельный налет,
И в памяти слабеющей
Всё прошлое, вся жизнь моя встает.

Грехи да заблуждения…
Но буду ли их ныне вспоминать?
Великого учения
Премудрую постиг я благодать.

Погибель и несчастие –
Лишь в суетной покорности страстям.
Явил Господь бесстрастие,
Бесстрастие Он заповедал нам.

Любовь, – но не любовную,
Греховную, рожденную в огне,
А чистую, бескровную –
Духовную – Он посылает мне.

Изменникам – прощение,
Друзьям моим и недругам – привет…
О, вечное смирение!
О, сладостный, о, радостный завет!

Всё плоть моя послушнее…
Распаяно последнее звено.
Чем сердце равнодушнее –
Тем Господу угоднее оно.

Гляжу в очаг, на тление…
От тления лишь дух освобожден.
Какое умиление!
В нечестии весь мир, – а я спасен!

Когда, Аньес, мою улыбку
К твоим устам я приближаю,
Не убегай пугливой рыбкой,
Что будет – я и сам не знаю.

Я знаю радость приближенья,
Веселье дум моих мятежных;
Но в цепь соединю ль мгновенья?
И губ твоих коснусь ли нежных?

Взгляни, не бойся; взор мой ясен,
А сердце трепетно и живо.
Миг обещанья так прекрасен!
Аньес… Не будь нетерпелива…

И удаление, и тесность
Равны – в обоих есть тревожность.
Аньес, люблю я неизвестность,
Не исполнение, – возможность.

Дрожат уста твои, не зная,
Какой огонь я берегу им…
Аньес… Аньес… и только края
Коснусь скользящим поцелуем…

Там, где заводь тихая, где молчит река,
Липнут пьявки черные к корню тростника.

В страшный час прозрения, на закате дней,
Вижу пьявок, липнущих и к душе моей.

Но душа усталая мертвенно тиха.
Пьявки, пьявки черные жадного греха!

Кровью и огнем меня покрыли,
Будут жечь и резать, и колоть,
Уголь алый к сердцу положили,
И горит моя живая плоть.

Если смерть – светло я умираю,
Если гибель – я светло сгорю.
И мучителей моих я – не прощаю,
Но за муку – их благодарю.

Ибо радость из-под муки рвется,
И надеждой кажется мне кровь.
Пусть она за эту радость льется,
За Того, к кому моя любовь.

Часы остановились. Движенья больше нет.
Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.

На скатерти холодной неубранный прибор,
Как саван белый, складки свисают на ковер.

И в лампе не мерцает блестящая дуга…
Я слушаю молчанье, как слушают врага.

Ничто не изменилось, ничто не отошло;
Но вдруг отяжелело, само в себя вросло.

Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.
Но точно где-то властно сомкнули тайный круг.

И всё, чем мы за краткость, за легкость дорожим, –
Вдруг сделалось бессмертным, и вечным – и чужим.

Застыло, каменея, как тело мертвеца…
Стремленье – но без воли. Конец – но без конца.

И вечности безглазой беззвучен строй и лад.
Остановилось время. Часы, часы стоят!

Вечер был ясный, предвесенний, холодный,
зеленая небесная высота – тиха.
И был тот вечер – Господу неугодный,
была годовщина нашего невольного греха.

В этот вечер, будто стеклянный – звонкий,
на воспоминание и боль мы осуждены.
И глянул из-за угла месяц тонкий
нам в глаза с нехорошей, с левой стороны.

В этот вечер, в этот вечер веселый,
смеялся месяц, узкий, как золотая нить.
Люди вынесли гроб, белый, тяжелый,
и на дроги с усилием старались положить.

Мы думали о том, что есть у нас брат – Иуда,
что предал он на грех, на кровь – не нас…
Но не страшен нам вечер; мы ждем чуда,
ибо сердце у нас острое, как алмаз.

Бездонного, предчувственного смысла
И благодатной мудрости полны,
Как имена вторые, – нам даны
Божественные числа.

И день, когда родимся, налагает
На нас печать заветного числа;
До смерти наши мысли и дела
Оно сопровождает.

И между числами – меж именами –
То близость, то сплетенье, то разлад.
Мир чисел, мы, – как бы единый сад,
С различными цветами.

Земная связь людей порою рвется,
Вот – кажется – и вовсе порвалась…
Но указанье правды – чисел связь
Навеки остается.

В одеждах одинаковых нас трое.
Как знак различия и общности, легло
На ткани алой – белое число,
Для каждого – родное.

Наш первый – 2. Второй, с ним, повторяясь,
Свое, для третьего, прибавил – 6.
И вот, в обоих первых – третий есть,
Из сложности рождаясь.

Пусть нет узла – его в себе мы носим.
Никто сплетенных чисел не рассек.
А числа, нас связавшие навек, –
2, 26 и 8.

Тринадцать, темное число!
Предвестье зол, насмешка, мщенье,
Измена, хитрость и паденье, –
Ты в мир со Змеем приползло.

И, чтоб везде разрушить чет, –
Из всех союзов и слияний,
Сплетений, смесей, сочетаний –
Тринадцать Дьявол создает.

Он любит числами играть.
От века ненавидя вечность, –
Позорит 8 – бесконечность, –
Сливая с ним пустое 5.

Иль, чтоб тринадцать сотворить, –
Подвижен, радостен и зорок, –
Покорной парою пятерок
Он 3 дерзает осквернить.

Порой, не брезгуя ничем,
Число звериное хватает
И с ним, с шестью, соединяет
Он легкомысленное 7.

И, добиваясь своего,
К двум с десятью он не случайно
В святую ночь беседы тайной
Еще прибавил – одного.

Твое, тринадцать, острие
То откровенно, то обманно,
Но непрестанно, неустанно
Пронзает наше бытие.

И, волей Первого Творца,
Тринадцать, ты – необходимо.
Законом мира ты хранимо –
Для мира грозного Конца.

Мы долго думали, что сети
Сплетает Дьявол с простотой,
Чтоб нас поймать, как ловят дети
В силки беспечных птиц, весной.

Но нет. Опутывать сетями –
Ему не нужно никого.
Он тянет сети – между нами,
В весельи сердца своего.

Сквозь эту мглу, сквозь эту сетку,
Друг друга видим мы едва.
Чуть слышен голос через клетку,
Обезображены слова.

Шалун во образе змеином
Пути друг к другу нам пресек.
И в одиночестве зверином
Живет отныне человек.

Темные мысли – серые птицы…
Мысль одинокая нас не живит:
Смех ли ребенка, луч ли денницы,
Струн ли дрожание – сердце молчит.

Не оясняют, но отдаляют
Мысли немые желанный ответ.
Ожесточают и угашают
Нашей природы божественный свет.

Тяжкие мысли – мысли сухие,
Мысли без воли – нецарственный путь.
Знаю свои и чужие грехи я,
Знаю, где можно от них отдохнуть.

Мы соберемся в скорби священной,
В дыме курений, при пламени свеч,
Чтобы смиренно и дерзновенно
В новую плоть наши мысли облечь.

Мы соберемся, чтобы хотеньем
В силу бессилие преобразить,
Веру – со знанием, мысль – с откровеньем,
Разум – с любовию соединить.