Белькампо - Избранное
Но даже несмотря на преступные склонности Хемке, Варнеры не могли примириться с мыслью, что придется расстаться с девушкой.
«Мы знаем теперь, что она обходится нам дороже, чем мы предполагали, но это еще ничего не значит. Трудолюбие Хемке с лихвой возмещает убытки. Нужно только лишить ее возможности присваивать чужие вещи, вот и все. Деньги будем прятать, а все ценное запирать на ключ» — такими рассуждениями успокаивали себя Варнеры.
— Где я теперь найду служанку, у которой спорится любая работа? И потом, она с полуслова понимает меня, — сокрушалась госпожа Варнер.
— А я говорил вам, что она не такая, как все. Может быть, именно этим и объясняются ее странности, — вставил глава семейства.
Только старшая дочь воскликнула:
— Вы с ума сошли!
Она вспомнила о своей копилке.
Хемке осталась в доме, но теперь ей не удавалось заниматься своим промыслом. Пусть за мытьем посуды в карманах ее широкой юбки исчезала ложечка, да какой-нибудь кусок мыла, да коробок спичек, зато крупные кражи были предотвращены благодаря мудрой политике Варнеров.
Внешне отношение к ней не изменилось, хотя на самом деле оно уже не было прежним. Всеобщее обожание уступило место своего рода уважению и даже благоговению перед этим воздушным существом, с такой легкостью преступавшим заповеди порядочных людей. Это чувство было сродни суеверному ужасу, который средневековые бюргеры испытывали перед юной ведьмой.
Сама Хемке ничуть не изменилась, разве что одевалась теперь чуть наряднее, чем раньше.
Разбогатела на ворованном, думали Варнеры и, хотя простить ее поведение было невозможно, все-таки не желали ей зла.
Шло время, жизнь вернулась в привычное русло, и Варнеры уже начали потихоньку поздравлять себя с удачно выбранной тактикой, которая помогла не только пресечь дурные наклонности Хемке, но и предотвратить скандальную развязку. Теперь уже и старшая дочь, которая совсем было перестала замечать Хемке, начала изредка с нею разговаривать.
Состояние неустойчивого равновесия нарушила очередная пропажа. С вешалки бесследно исчез купленный буквально за день до того черный свитер хозяйки.
Это был тревожный сигнал. Единогласный приговор не заставил себя ждать: «Чтобы ноги ее больше не было в доме!» Справедливости ради, правда, нужно признать, что эта нога отличалась изяществом и красивой формой.
Необходимо было на следующий же день отправиться домой к Хемке, выплатить причитающееся ей жалованье (Варнеры не хотели мелочиться) и все высказать. Эта ответственная дипломатическая миссия была по плечу только господину Варнеру.
Утром он сел на велосипед и поехал к дому Хемке. В глубине души он испытывал чувство смутной вины, как будто готовился нанести вероломный удар.
«Мы не заявили в полицию, не сделали ей ничего дурного. Мы подумали о ее муже и ребенке — в каком положении оказались бы они, обратись мы в полицию? Хотя большинство людей поступило бы на нашем месте именно так. Она должна еще благодарить нас». Этими незамысловатыми доводами почтенный глава семейства успокаивал свою совесть.
Подъехав, он выяснил, что Хемке живет на втором этаже. До сих пор никому не доводилось бывать у нее. Он позвонил, дверь тут же отворилась. На лестнице стояла Хемке. На лице ее не видно ни удивления, ни испуга. Как всегда приветливо поздоровалась.
Не говоря ни слова, господин Варнер поднялся по лестнице и вошел в комнату, маленькую, но чистую и опрятную. Комната напоминала идеально прибранную клетку, но Хемке казалась в ней на месте. В смежной комнатке спал ребенок. Муж, наверное, на работе.
— Позвольте принести вам чашечку чаю? — любезно спросила она.
— Нет, Хемке, я пришел не за этим. Вот деньги, которые тебе причитаются. — Он положил на стол пять гульденов. — Мы больше не нуждаемся в твоих услугах.
— Но почему, хозяин? — спросила она все так же невозмутимо, с ноткой легкого укора.
— Когда ты работала у нас, в доме пропадали вещи. Дальше так продолжаться не может.
— А я-то здесь при чем? У вас столько народу бывает, — совершенно спокойно произнесла она и поглядела в окно.
— Об этом мы говорить не будем, Хемке. Но запомни: если ты не возьмешься за ум, все это кончится очень плохо. И не только для одной тебя. Твои близкие тоже хлебнут горя.
Она по-прежнему не отрываясь смотрела в окно.
Господин Варнер понял, что говорить с ней бессмысленно, такую словами уже не проймешь. Он огляделся в надежде обнаружить что-нибудь из своих вещей, но не увидел ни одного знакомого предмета. «Стыдно, дал волю инстинкту собственника», — укорил он себя.
Он бросил последний взгляд на Хемке, она была спокойна, как человек, которому совершенно нет дела до происходящего вокруг. И вдруг — минута прозрения! Как же он до сих пор не заметил! На ней был черный свитер. Тот самый!
Ее наглость переходила все границы. Он взорвался:
— Как же ты смеешь оправдываться, когда на тебе свитер моей жены, который вчера пропал? Дай его сюда.
— Он так понравился мне на госпоже, что я купила себе такой же.
— Врешь, девчонка! Последний раз добром говорю: отдай свитер. А то позвоню в полицию.
Хемке медленно поднялась и принялась стягивать свитер. Последними обнажились плечи и руки, округлые, сияющие белизной, наконец…
Она шагнула к своему бывшему хозяину, глядя на него так, как еще ни разу себе не позволяла, и протянула ему черный свитер, еще хранящий ее тепло.
Через несколько часов господин Варнер вернулся домой. Свитера при нем не было.
ВТОРОЙ КОНЦЕРТНа сцене пятьдесят одетых в черное мужчин и женщин нежными, ласковыми движениями оглаживают свои инструменты, свое второе, лучшее «я». Любовное прикосновение сообщает инструменту жизнь, и вот уже особый, только ему присущий голос вливается в стройную мелодию оркестра, она вьется капризной бабочкой по залу, порхает под самым потолком или окутывает зал легчайшим из снов. Мелодия эта мощным хором возносится высоко вверх, с каждым новым витком вплетая жалобные вздохи контрабасов, огненные пассажи скрипок, заливистое эхо рожка, трели труб и кларнетов. Выше! Еще выше! И вдруг в одно мгновение стремительный каскад низвергается с головокружительной высоты, увлекая за собой все многоголосье звуков. Непослушные, они ускользают, испуганными птицами разлетаясь по залу, забиваются в стенные ниши, прячутся в складках портьер. Только их отголоски еще пружинят в воздухе ударом хлыста. Но все эти своенравные звуки послушны дирижеру. В руке у него и царский жезл, и волшебная палочка. И все это время множество людей в зале, с математической точностью расчерченном рядами, погружены в задумчивое молчание и одинаково недвижимы, льется ли со сцены напев сладчайшей нежности или гимн сокрушительной страсти. И под эти звуки в заоблачные выси уносится душа, под эти звуки тот, кто прежде не задумывался о душе, прислушивается к себе, пытаясь отыскать ее.
Таким представляется мне концерт в консерваторском зале.
Но есть люди, обладающие совершенно особым, даже уникальным слухом. Им доступны звуковые волны почти невоспринимаемой частоты. Это те волны, какие порождает бурное переживание в глубине нашего естества, в тайниках души человеческой. Волны духа, окружающие незримой аурой каждого из нас. Тому, кто способен уловить их, видится во время концерта вздымающийся над залом исполинский столб звуков, отодвигающий крышу здания, уносящийся в самое небо. Столб, в котором все звуки мира сошлись в ожесточенном споре, в грандиозной какофонии. Каким неожиданным диссонансом пронзает эту оглушительную сумятицу тихий напев двух родственных, стремящихся навстречу друг другу душ. И тот, кому доступна эта музыка души, задается вопросом: чьей палочке послушна эта безбрежная стихия и кто здесь дирижер? Тот концерт, на который куплены билеты, где звучит музыка Гайдна, Моцарта, Равеля, лишь обрамляет этот неслышный, обрамляет, подобно траве, растущей у подножия дерева.
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬВчера на этом мосту стоял человек. Перегнувшись через перила, вглядывался в темную воду. Перила надежно охватывали мост от берега до берега.
Вода внизу была неподвижна. Только маленькая рыбешка неспешно плыла мимо. Она тоже посмотрела наверх и увидела темнеющие над ней подметки его башмаков. Арка моста нависала как раз там, где оказалась рыбка.
Эта рыба попала в городской канал случайно, из-за собственной неосмотрительности у ворот шлюза. Кроме нее, других рыб в канале не было. Потому ее и потянуло взглянуть наверх. В привычной стихии она бы так не поступила.
Вода и воздух сливались, а граница между ними проходила там, где к отражению вплотную подступал его двойник-перевертыш. Отражение рыбы не было перевернутым, хотя она и тянулась вверх. Рыба, беззвучно шевеля губами, рассказывала воде свою сказку, а вода читала ее по губам.
