Збигнев Ментцель - Все языки мира
Дома кроме старой немецкой пишущей машинки марки «Рейнметалл» меня больше всего интересовали книги из дедушкиной библиотеки. Я мог часами изучать «Энциклопедию» Тшаски, Эверта и Михальского или «Домашнего врача» — компендиум знаний о медицине со множеством цветных таблиц, где в изобилии были изображены страдальцы, пораженные всеми болезнями мира. Одних только кожных я насчитал несколько десятков. Названия, однажды прочитанные, уже не удавалось забыть: фурункулы и угревая сыпь, ихтиоз и фолликулиты, стригущий лишай и наследственная крапивница, косолапость и хондродисплазия, слоновость на Самоа, азиатская проказа…
— Не знаю, право не знаю, подходящее ли это для него чтение, — качал головой отец, но мать, видя, с каким увлечением я штудирую медицинский справочник, считала это доказательством того, что я развит не по годам, и радовалась, что у меня такие неординарные интересы.
Во втором классе из-за частых простуд и кровотечений из носа я пропустил сто сорок семь учебных дней, и наша классная руководительница, пани Шаламаха, сказала, что впервые в жизни у нее ученик с такой низкой посещаемостью.
Со школьной программой я, тем не менее, справлялся легко. Моя одноклассница и лучшая подружка, китаянка Цзу, каждый день сообщала мне, что задано, и безотказно давала тетради по любому предмету. Я быстро делал уроки и возвращался к своим любимым книгам.
Однажды я решил переписать от начала до конца всю «Энциклопедию» Тшаски, Эверта и Михальского, но терпения мне хватило только на несколько первых страниц. Я переписывал их в старый гроссбух из дедушкиной аптеки и мысленно повторял содержание каждой статьи, на секунду захлопывая книгу тем же характерным движением, каким моя старшая сестра захлопывала тетрадь со словами, когда изучала русский язык.
Меня тогда сразу поразило, что среди слов на букву «А» в энциклопедии немало таких, которые начинаются на «Аа»: Ааре, Ааюн… Эти удвоенные буквы обладали силой заклятия. Благодаря им, благодаря «Аа», названия швейцарской реки и города в Западной Сахаре, фамилия норвежского писателя и имя александрийского медика переносили меня в древние времена сотворения мира. «Аарон, первый иудейский первосвященник…» — писал я, изо всех сил сжимая вечное перо, с таким волнением, будто меня допустили к величайшей тайне.
Спустя несколько лет я с изумлением обнаружил, что мелкие объявления в газетах часто начинаются с повторяющейся раз пять, а то и десять-пятнадцать, буквы «А»:
ААААА Авторемонтная мастерская…
ААААААА Антенны устанавливаю…
ААААААААА Абитуриенты, внимание!..
Мне объяснили, что каждая такая «А» стоит денег. Тот, кто хочет, чтобы его объявление выделялось, должен, соответственно, больше заплатить.
Вот, значит, оно как, думал я, первую букву алфавита, этот символ Начала, можно покупать пучками, как редиску.
Систематически изучая мелкие объявления, я заметил, что все больше «А» покупает какой-то торговец бонами ПКО[22], упорно сражающийся с конкурентами.
ААААААААААА Абсолютно надежно — боны…
Со дня на день объявления торговца разрастались, уподобляясь солитеру, зловредному паразиту, достигающему метра с лишним в длину. Однажды ночью мне приснилось, что солитер атаковал «Энциклопедию» Тшаски, Эверта и Михальского и на моих глазах пожирает поочередно все слова. Нет уже Аарона, брата Моисея, первого иудейского первосвященника, нет рек, морских портов, врачей, филологов. Я пытаюсь читать «Энциклопедию» вслух, но изо рта, будто я от рождения немой, вырывается только жалобное ааа… ааа… ааа…
По причине огромного количества пропусков (не на все из ста сорока семи пропущенных учебных дней у меня были справки) мне снизили оценку по поведению, но в следующий класс я перешел с наградой в виде книги — в табеле, если не считать одной четверки, у меня были только пятерки.
Мать обрадовалась не так сильно, как я надеялся.
— Теперь всем дают награды — и что с того? Даже Стемпень получил, а он ведь дебил, — сказала она, и стало ясно, что от меня мама ждет чего-то такого, чего другим никогда не добиться.
Начались каникулы. В середине июля отец взял меня в профсоюзный дом отдыха — как всегда в то же самое место на берегу Вислы (пятьсот шестьдесят шестой километр вниз по течению, если считать от истока), а когда через две недели мы вернулись в Варшаву, мать уже знала, в каком направлении меня подтолкнуть.
Поскольку в доме есть пианино, я должен научиться на нем играть!
— Ну… рано пришел конец твоей лафе, — подмигнул мне отец и заслонился воскресной «Жице Варшавы», но не успел просмотреть даже пары страниц, как мать велела ему наконец оторвать нос от газеты и потрудиться хотя бы слазить на антресоли за крутящимся табуретом, который надо будет подставить к инструменту.
Давать мне раз в неделю уроки игры на пианино согласилась пани Буйно, учительница из музыкальной школы на Виленской. Мать, правда, вначале мечтала о профессоре консерватории — педагоге гораздо более квалифицированном, но быстро умерила аппетит. Платить за час пятнадцать злотых, а то и больше? Нет, этого мы никак не потянем.
Пани Буйно мне сразу не понравилась. Она звала меня «Збышко», красила редкие волосы в рыжий цвет и ходила в пропотевшем под мышками платье с очень короткими рукавами.
На первом уроке, проверив, хорошо ли настроен инструмент, она начала играть венские вальсы и играла так долго, что встревоженная мать под каким-то предлогом заглянула в комнату. «Сегодня мы собирались начать. Такой был уговор, верно?» — говорил ее взгляд.
Учительница с разгона сыграла еще несколько тактов и провела по клавишам ногтем, изобразив эффектное glissando.
— Это тетя куавиатура, — сказала она, указывая на клавиши. — Видишь, Збышко?
Урок начался. Я сидел на крутящемся табурете, толстые руки пани Буйно летали над моей головой, от резкого запаха пота меня мутило, я слушал, как она говорит, что белые клавиши — киски, а черные — мышки, и мы должны потрудиться, чтобы они немножко побегали…
— Дай ручки! — Учительница схватила меня за руки и принялась устанавливать пальцы на клавиатуре так, чтобы каждый был согнут в суставе под определенным углом. — Уокти ближе к себе, уокти ближе, — командовала она. — Понятно, Збышко?
На втором уроке у меня пошла носом кровь, на третьем случилось то же самое, гаммы, пассажи и экзерсисы наводили на меня тоску, я не справлялся с заданиями, и мать пришла к выводу, что продолжать учебу не имеет смысла.
— Неизвестно, будет ли он играть в дальнейшем, но, по крайней мере, мальчик чуть-чуть прикоснулся к музыке, и это самое важное, — объясняла она родным.
Несколько месяцев спустя она решила подтолкнуть меня в совершенно другом направлении.
Я должен был стать чтецом-декламатором.
Перед войной, еще пансионеркой, мать принимала участие в нескольких конкурсах чтецов и однажды даже получила третью премию. Она декламировала стихотворение «Два ветра» Юлиана Тувима, которого — после Вежинского — ставила выше всех тогдашних польских поэтов.
— Я стояла посреди сцены, — рассказывала она, — а Юлиан Тувим сидел в зрительном зале в первом ряду. Потом он три раза поцеловал мне руку. «Пани Янка, — он просто таял от восторга, — пани Янка, у вас талант, какой встречается раз на сто тысяч, такой талант нельзя загубить, с таким талантом вы произведете фурор!»
Когда наша классная руководительница, пани Шаламаха, начала составлять программу торжественного собрания, посвященного Дню учителя, мать сразу предложила, что я прочту стихотворение Юлиана Тувима. Предложение было принято, но пани Шаламаха полагала, что такие стихи, как «Два ветра», в школе следует читать по ролям. Если я буду Первый Ветер, Вторым Ветром должен быть кто-то другой.
— Чепуха. Полная чепуха, — разозлилась мать и отправилась к пани Шаламахе, чтобы лично поговорить с ней на эту тему, однако классная руководительница своего мнения не изменила.
«Два ветра» мне предстояло читать на пару с Марианом Стемпенем.
— Все равно у тебя получится лучше, чем у этого идиота. — Мать сумела разделить стихотворение так, чтобы мне досталась большая его часть. — Слушай и повторяй за мной:
Один ветер в поле дул,
Другой ветер к саду льнул:
Песню ладил, травы гладил,
Шебуршил, ворошил.
Уснул.[23]
Меня ужасно смешило, что слово «уснул» мать всякий раз произносит так, будто сама вот-вот упадет и уснет. Я согласился ей подражать, но при условии, что она не будет на меня смотреть, и, забившись в угол, повторял строчку за строчкой все стихотворение, помирая со смеху.
