Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
На третьем обеде я уже был не в силах сдерживаться. Мы переходили из гостиной в столовую, и во время этого перехода дядя вел мою жену, положив ей по-отечески обе руки на плечи, касаясь, будто ненароком, ее груди, как бы всем своим видом показывая старому статс-секретарю, около которого она должна была сидеть, что и тот может позволить себе подобную же фамильярность. Моя жена, по-прежнему увлеченная делами, хотя и платонически словно безденежный болельщик у игорного стола баккара, по-видимому, не замечала всех этих уловок, а может быть, не придавала им значения, поддерживая игру моего дяди с готовностью, действовавшей мне на нервы.
К концу обеда гости развеселились, стали отпускать шуточки, чокаться и произносить бессмысленные тосты.
Статс-секретарь, закинув руки за спинку своего стула, шептал что-то смешное на ушко моей жене, потом положил свою руку ей на локоть и, наконец, обнял пока только спинку ее стула. Дядя мой, казалось, был в восторге от такого оборота дел. Частично из признательности, но также и из желания еще больше подчеркнуть ее прелесть, он легонько похлопал ее по щеке, как ребенка, а она мило улыбнулась в ответ; ведь по правде говоря она уже не питала к дядюшке никакой антипатии. В эту минуту, однако, он поймал мой пристальный пылающий взгляд и смутился, хотя среди шума и тесноты, в одурманивающем аромате цветов этого инцидента никто не заметил.
Вплоть до окончания обеда мы обменивались взглядами, как бы ведя немую борьбу. Он был явно не в своей тарелке, когда пришел ко мне в кабинет и спросил раздраженно и презрительно:
— Что за рожи ты корчил? Какого черта гримасы строил? У других тоже есть жены. Ты что думал, что он ее опрокинет прямо на стол? — Как обычно, он отпустил непристойное словечко.
Мне казалось, что я его сейчас ударю, но победило семейное почтение, укоренившееся еще с тех времен, когда я ребенком целовал ему руку. Однако больше мы с женой на эти обеды не ходили. Я знаю, что другие не видят в таком поведении ничего предосудительного. В большинстве случаев женщины с первого же момента знают, что не позволят ничего, кроме улыбок, пожатия руки, легкого прикосновения под столом. Но мне все это кажется куда более отвратительным, чем прямое проституирование. Ибо к грязной игре присоединяется еще и обман, надувательство, если употребить уместное здесь вульгарное выражение, которое еще недостаточно вульгарно. Мне всегда бывает неприятно получить самую ничтожную выгоду благодаря моей жене — будь то всего-навсего место рядом с ней в купе переполненного поезда, — как будто я принимаю горькое лекарство.
Я думал, что она не придавала никакого значения уловкам депутата, потому что, как только заканчивались деловые разговоры, она, соскучившись, одна из первых делала мне знак и поднималась, чтобы уйти, стремясь поскорее улечься дома в постель или по-кошачьи свернуться на ковре.
Однако дела на заводе шли прескверно. Началось с того, что вместе с бывшим владельцем, который был весьма толковым хозяином, уехал и один из инженеров, тоже французский подданный, без которого все пошло вкривь и вкось. Ни энергия Лумынэрару, ни пылкое усердие дяди — а когда дело касалось его интересов, он был усерден как никто — ни к чему не привели. Чрезмерная строгость Лумынэрару вызвала уход одного из мастеров, быть может, самого опытного, который заявил, что он и часу не останется под начальством «этого дурака, который ни в чем не разбирается», и ушел, хлопнув дверью. Затем никак не удавалось добыть сырье, которое стало забирать военное министерство. Пришлось сделать заказ в Германии примерно на миллион лей.
Тут Нае Георгидиу еще раз доказал свою сообразительность. Саксонский завод продавал сырье только с оплатой при отправке, и все старания нашего представителя были напрасными. Наконец было решено, что в тот момент, когда мой зять вместе с коммерческим директором завода пошлет телеграмму, что груз отправлен пароходом, наш завод подпишет чек их представителю в Бухаресте. Это было единственной уступкой.
Когда пришла телеграмма, Нае Георгидиу был в Палате и попросил немецкого представителя, который позвонил ему по телефону, чтобы он зашел к нему в контору на следующий день.
— Ведь один день ничего не значит, не правда ли, господин Циглер?
— Ох, господин депутат!.. Можно ли?..
На следующий день господин Циглер пришел в контору в указанный час, но Лумынэрару отсутствовал, а я не имел права подписываться за него.
Господин Циглер, нервно протирая очки, спросил, где же может находиться господин второй директор.
— Где он может быть?.. За бабами увивается... Вы и представить себе не можете, что за старая свинья этот Лумынэрару... Что с него возьмешь, он ведь в молодости был церковным служкой...
Господин Циглер улыбнулся; при второй шутке депутата он засмеялся. Партия была выиграна.
— Вы видите теперь, уважаемый, что вчера волновались напрасно? Я же говорил вам, что день-два опоздания ничего не значат.
Господин Циглер пожалел, что вчера несколько погорячился; с такими порядочными людьми, думал он, можно будет еще делать дела; и он любезно извинился.
— Но, господин депутат... Ни одной минуты... Увы... Знаете... такова торговля. Нам как раз надо платить Сисковицу... я получил распоряжение из нашего управления.
— Сисковицу? Именно ему?
— Да... ведь вы же знаете евреев, от них никуда не денешься.
— Простите, но Сисковиц утверждает, что он лишь наполовину еврей.
— ?!
— Ну да, он говорит, что с тех пор как женился на крещеной, он еврей только наполовину.
Все посмеялись. Нас Георгидиу предложил немцу сигарету «Александра» — из тех, что не поступают в продажу, и сладким голосом спросил у кредитора:
— У вас есть дети, господин Циглер?
— Есть, господин депутат, у меня два мальчика и девочка, — скромно, но с внутренней гордостью ответил тот.
— Браво. И большие?
— Девочка в пансионе в Вене, она в шестом классе, кроме того, учится играть на рояле...
— Ах, она увлекается музыкой... Браво... И талантлива?
— Профессор Зауэр говорит, что она добьется больших успехов, если станет прилежно заниматься. Она музыкальна.
— Браво... Как приятно иметь дочку, которая умеет играть на рояле. Видите ли, господин Циглер, я считаю, что ничто так не возвышает человека, как музыка. В наше материалистическое время, когда люди думают только о своем желудке, это просто божий дар. Ну а мальчики?
— Они учатся здесь, в евангелической школе, один в третьем классе, другой — в пятом. — И господин Циглер, который с увлажнившимися глазами слушал хвалы музыке, стал радостно, со всеми подробностями рассказывать о талантах и спортивной одаренности своих отпрысков.
Уже совсем поздно он вернулся к цели своего посещения и высказал опасения по поводу таможни.
— Ну, с таможней мы все уладим... — сказал наудачу Нас Георгидиу.
— Вы были в министерстве финансов? Договорились?
— Нет... но мы поступим, как мужик из анекдота.
— Не знаете, как поступил мужик из анекдота? Таможенник у него спрашивает: «Что это у тебя в мешке?» — «Да чего? Кроличий корм». — «А ну, развяжи мешок». Мужик развязывает мешок, и таможенник обнаруживает в нем табак. Он грозно смотрит на мужика: «Так это у тебя кроличий корм? Это у тебя кролики едят?» А мужик плечами пожимает: «Это ихнее дело, я им это даю жрать»...
Посыпались еще анекдоты, вопросы, расспросы.
Но вот беда: слово за слово — время прошло, и кассир ушел домой, заперев чеки в сейф. Господин Циглер удивлен, такого с ним никогда не бывало; но господа так любезны... Тем не менее представитель считает своим долгом их уведомить, что он будет телеграфировать на таможню, чтобы груз задержали.
На следующий день он еле смог поймать Нае Георгидиу по телефону дома в обеденный час. Депутат был донельзя возмущен:
— Господи Боже мой, да что же это, судррь, вы мне и поесть спокойно не даете? У меня рыба в горле застряла, а вы хотите, чтобы я с вами разговаривал по телефону! — И он раздраженно швырнул трубку.
На второй день из Берлина пришла телеграмма, что экспорт меди запрещен и груз реквизирован в пути. Миллион лей был спасен. Чтобы поездка в Берлин не оказалась напрасной, мой зять привез большую партию шпулек.
Но нам все настоятельней грозила опасность закрытия завода, теперь основное бремя легло на меня.
Сын депутата тяжело заболел туберкулезом кишечника или чем-то в этом роде, и отец отходил от его постели только для того, чтобы ездить по докторам и умолять о дополнительных визитах, потому что «ему очень плохо».
Лумынэрару был занят работами у себя в имении — стояло начало марта — и появлялся на заводе все реже и реже. Последнее время он начал печатать в крупной экономической газете серию статей о валюте, что несомненно отнимало у него много времени. Он высказывал мрачные пророчества относительно предстоящего всеобщего падения валюты.
Этот Лумынэрару был в своем роде колоритной фигурой. Широкоплечий, он ходил, однако, мелкими шажками; на его толстой верхней губе черной пиявкой прилепились усы.
