Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Лумынэрару был занят работами у себя в имении — стояло начало марта — и появлялся на заводе все реже и реже. Последнее время он начал печатать в крупной экономической газете серию статей о валюте, что несомненно отнимало у него много времени. Он высказывал мрачные пророчества относительно предстоящего всеобщего падения валюты.
Этот Лумынэрару был в своем роде колоритной фигурой. Широкоплечий, он ходил, однако, мелкими шажками; на его толстой верхней губе черной пиявкой прилепились усы.
— Скажите, господин Василеску, а что, если ваши пророчества не оправдаются?
— Не оправдаются — и ладно. Меня что, убьют за это? Все дело в том, чтобы иметь свое мнение. Сбудется — все кричат: смотри-ка, Лумынэрару прав оказался: не сбудется — забудут. А коли нет у тебя своего мнения, так и не надейся, что тебя в пророки произведут. Если ты покупаешь лотерейный билет, ты не уверен, выиграешь или нет. Но коли не покупаешь, так уж уверен, и точно уверен, что тебе не выиграть. Потому я и записался в эту партию, господин Георгидиу. Может, ничего мне это и не даст... Главное, записаться... , а там кто его знает...
Этот тип стал мне по-своему нравиться. Однажды, обеспокоенный, даже порядком расстроенный, ибо через несколько дней завод неминуемо должен был закрыться, я сказал, глядя ему в глаза:
— Мне кажется, ничего у нас не вышло с этим заводом, господин Лумынэрару.
Мой компетентный собеседник ответил просто:
— Мне тоже так кажется.
Я вздрогнул, словно обжегшись: суждение такого сведущего специалиста представлялось мне безоговорочно убедительным.
— Как? Значит, нам грозит ликвидация?
— Да кто его знает? Мне кажется, мы немного запутались... С делами так бывает... обернулось плохо. А если бы обернулось хорошо... разве было бы плохо.
— Как это так: «если бы обернулось хорошо — разве было бы плохо».
— Да вот так, как я вам говорю... Прочтите-ка эту чертовщину, а то у меня нет при себе очков. — И он протянул мне принесенную слугой бумагу.
— Трамвайное общество запрашивает нас, сможем ли мы поставить им в течение двух недель тонну медных заклепок и две тонны проволоки. — И я вопросительно посмотрел на него. — Что вы скажете?
— Что скажу? А я откуда знаю?
Я опешил. Мой компаньон был, очевидно, в состоянии той прострации, когда после слишком долгого напряжения человек уже неспособен на малейшее усилие мысли, предчувствуя неминуемую ликвидацию или что-либо в этом духе. Лумынэрару пристально взглянул на меня, затем улыбнулся, быть может, прочтя в моих глазах безграничную честность, словно собака, которая угадывает по глазам расположение своего хозяина; он посмотрел па меня долгим взглядом, потом снял очки.
— Господин Георгидиу, я хочу вам признаться, только прошу вас, никому ни слова. Я ни бельмеса не смыслю в этом заводе, в каких-то сверлильных, протяжных стайках, или как они там называются... Никогда в жизни не смыслил.
Я просто оторопел.
— Как никогда в жизни? Что вы хотите сказать? Разве у вас не было колокольной фабрики? Как же вы нажили состояние?
Он широко и устало улыбнулся, поигрывая пресс-папье, стоявшим на столе.
— Не было у меня такой фабрики. Была лавка церковной утвари на рынке... Вот все, что у меня было.
Мне по-прежнему казалось это невероятным.
— HO тогда зачем же вы купили этот завод?
— А почему бы и нет? Это ведь тоже дело...
— Но если вы в нем не разбираетесь...
— Ну, хоть и не разбираюсь. Разве не было у меня мыловаренного предприятия, нет сейчас типографии, где книги печатают, не купил я разве пятьдесят вагонов соленой рыбы в Галаце? Разве я во всем этом разбираюсь? Так уж в делах бывает... одни удаются, другие нет. Но билет-то лотерейный брать нужно... — II он снова надел черные очки, — это у него вошло в привычку. — Ну, а если б не уехали инженер с владельцем, дело пошло бы? Я все еще не мог собраться с мыслями.
— Да как же это, господин Лумынэрару, ведь если вы не разбираетесь... — Я не переставал удивляться... Мне было, правда, известно, что, помимо всего прочего, он является директором какого-то издательства.
Он снова снял очки, на этот раз медленно и довольно раздраженно ответил:
— Не сердитесь, господин Георгидиу, если я вам скажу, что вы — сущий ребенок. Что это значит: разбираться в чем-то? Кто может все предусмотреть? Кто мог предвидеть, что Германия задержит медь, как раз когда мы отправляли транспорт? Если бы запрет объявили днем позже, мы заработали бы на этом заказе пять миллионов. Вот так-то... Если б, стало быть, запрет объявили на второй день, то пусть бы завод закрывался хоть десять раз, мы бы все-таки продали медь. Коммерсант, который делает расчеты да прикидки — не коммерсант, потому что никто не может предвидеть всего. А если всего не предусмотришь, так все это — понапрасну. Ты, скажем, идешь на почту — шагов не считаешь, просто идешь... То же самое и на скачках. Вы думаете, я в лошадях понимаю? Да я даже не все ихние клички выговорить могу... Играю так, наудачу, и выигрываю... а те, кто себя, так сказать, знатоками считают, проигрывают...
Вошел с шапкой в руках старший мастер.
— Господин (он не знал, как ему величать Лумынэрару), фрезерный станок остановился.
Лумынэрару принял серьезный, суровый вид.
— Как остановился?
— Да не знаю, в чем там дело... Надо бы...
— Как это остановился, милейший? Что же вы там глядели? Понимаете вы в этом, как сапожники! Иримеску осматривал его?
— Господин инженер уехал в город... не знаю...
— Хороши, нечего сказать, у нас дела... значит, сверлильный станок не работает, а инженер по городу разгуливает?
— Не сверлильный, а фрезерный станок, господин…
— Ах, фрезерный. — И он повторил: — Фреезерный станок, браво! Я вас всех выгоню, ни к чему вы не пригодны. Выходит, я должен сам заниматься этими мелочами, как будто у меня других дел нет? Оштрафуй рабочих при станке на дневной заработок. И иди отсюда. — И он приосанился с видом Наполеона.
— Но господин...
— Мотай отсюда, кончен разговор.
После того как мастер вышел, Лумынэрару добродушно сказал:
— Видели? Впутывает меня в эти дела. Да откуда мне в этом разбираться?
Я был изумлен, словно видел перед собой ловчайшего фокусника.
— За что же вы оштрафовали рабочих?
— Как за что? Чтоб повнимательнее были. Штраф никогда дела не портит... Пусть будут поаккуратнее. Пусть знают, что я здесь хозяин.
Я никак не мог прийти в себя.
— Но ведь это несправедливо, господин Василеску, штрафовать людей, которые, быть может, ни в чем не виноваты!
— Вы меня, господин Георгидиу, не учите. Румыну нужно, чтоб он всегда считал себя виноватым — только тогда он старается. Вы не беспокойтесь, они свои деньги вернут... Я им то и дело хороший бакшиш даю. — И он ласково посмотрел на меня, сняв очки. — Господин Георгидиу, не вмешивайтесь... Я знаю, что делаю... Тут сам черт со мной не сравнится...
Зазвонил телефон; трубку на сей раз снял я.
— Да ведь вы только что говорили, что ничего не смыслите?.. Алло... да... алло...
Он удивленно улыбнулся, шевельнув черной пиявкой над губой.
— Как не смыслю? Я не разбираюсь в ихних машинах, не знаю, как эти колесики крутятся, но когда речь идет о всяких таких закавыках в делах — тут меня сам черт не одолеет... Что-то Улгуз (это был его секретарь) не идет.
Звонил инженер Иримеску из банка. Лумынэрару взял трубку.
— Прошу вас, не сердитесь, господин инженер, но вы знаете, что здесь происходит? Вам известно, что фрезерный станок не работает? Что люди простаивают? Нет, нет, нет... Фрезерный станок — не пустяк. Чего вы хотите? Чтоб всем этим занимался я? У меня своих дел по горло... Попрошу вас немедленно приехать. — Он повесил трубку, достал гаванскую сигару и, снова окинув меня любовным взглядом, с неожиданным волнением ласково погладил меня по руке. — Господин Георгидиу, вы и вправду такой ученый?
Я был глубоко растроган, сам не зная почему. Тут крылась какая-то тайна, придававшая иное значение, простой, казалось бы, ситуации.
Только гораздо позже, вероятно, год спустя, я узнал (при обстоятельствах, которые здесь приводить не к месту), что Тэнасе Василеску Лумынэрару, обладатель двадцати миллионов золотом, был неграмотен и едва умел подписать свое имя, а его якобы слабое зрение служило лишь уловкой, скрывавшей этот недуг. Только тогда я понял, почему он постоянно держал при себе секретаря и почему этот человек таким мешком держался в деловом мире, разыгрывая комедию с гениальной ловкостью, обманывая всех и вся.
Тогда я лишь посмотрел на него, заразившись его волнением.
— Может быть, я и ученый. Но ведь я теряю деньги по вашей вине. Я намереваюсь выйти из дела.
Он снова с добродушным видом погладил меня по руке.
— Не теряете, господин Георгидиу, не теряете. Зачем вам выходить? В конце концов, если это дело не пойдет — найдем еще что-нибудь... Посмотрим... Не об этом речь. Я хотел бы с вами иметь другое дело... Если вам придет охота написать какую книгу, дайте мне ее напечатать... Я хочу издавать ваши книги.
