Франсуаза Саган - Здравствуй, грусть
Нет, я должна во что бы то ни стало встряхнуться, вернуть. отца и нашу былую жизнь. Какими пленительными показались мне вдруг два минувших года, веселых и суматошных, два года, от которых еще недавно я с такой легкостью готова была отречь-ся... Иметь право думать что хочешь, думать дурно или вообще почти не думать, право жить, как тебе нравится, быть такой, как тебе нравится. Не могу сказать "быть самой собой", потому что" я всего только податливая глина, но иметь право отвергать навя-занную тебе форму.
Я понимаю, что перемену моего настроения можно объяснить. сложными мотивами, что мне можно приписать великолепнейшие комплексы: кровосмесительную любовь к отцу или болезненную страсть к Анне. Но я-то знаю подлинные причины: жара, Бергсон, Сирил или, во всяком случае, отсутствие Сирила. До самого вечера я размышляла об этом, пройдя все степени тяжелого на-строения, вызванного одним открытием-что мы во власти Анны. Я не привыкла к долгим раздумьям и стала раздражительной. За столом, как и утром, я не открывала рта. Отец счел своим дол-гом пошутить:
- Люблю молодежь за живость и разговорчивость...
Я метнула в него пронзительный, жесткий взгляд. Что правда, то правда, он любил молодежь, и с кем же, как не с ним, я обычно болтала? Мы болтали обо всем: о любви, о смерти, о музыке. Но он бросил меня, он сам сделал меня безоружной. Я смотрела на него, я думала: "Ты больше не любишь меня так, как прежде, ты меня предаешь", - и старалась без слов внушить ему свои мысли. Я переживала самую настоящую трагедию. Он тоже взглянул на меня и вдруг растревожился, быть может, поняв, что это не игра и наше согласие в опасности. Он застыл в немом вопросе. Анна обернулась ко мне:
- Вы плохо выглядите, я корю себя за то, что заставила вас заниматься.
Я не ответила, я слишком ненавидела самое себя за то, что раздуваю драматический конфликт, но остановиться уже не могла. Мы отужинали. На террасе, в светлом треугольнике, отбрасывае-мом окном столовой, я увидела, как рука Анны, длинная, трепет-ная рука качнулась, нашла руку отца. Я подумала о Сириле, мне хотелось, чтобы он прижал меня к себе на этой террасе, полной цикад и лунного света. Мне хотелось, чтобы меня приласкали, утешили, примирили с самой собой. Отец и Анна молчали: у них впереди была ночь любви, у меня - Бергсон. Я попыталась запла-кать, пожалеть самое себя, но тщетно. Я жалела не себя, а Анну, как будто уже заранее знала, что победу одержу я.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Глава первая
Я сама удивляюсь, как отчетливо помню все, начиная с этой минуты. Я стала внимательно вглядываться в окружающих и в са-мое себя. До сих пор непосредственность, бездумный эгоизм составляли для меня привычную роскошь. Я всегда в ней жила. Но эти несколько дней так перевернули мою душу, что я начала за-думываться, наблюдать себя со стороны. Я прошла через все муки самоанализа, но так и не примирилась с собой. "Питать такие чув-ства к Анне, - твердила я себе, - глупо и мелко, а желать разлу-чить ее с отцом-жестоко". Но впрочем, за что я себя осуждала? Я - это я, с какой стати мне насиловать свои чувства? Впервые в жизни мое "я" как бы раздвоилось, и я в полном изумлении об-наружила в себе эту двойственность. Я находила для себя убеди-тельные самооправдания, нашептывала их себе, считала себя искренней, как вдруг подавало голос мое второе "я", оно опровер-гало мои собственные доводы, кричало мне, что я нарочно пре-даюсь самообману, хотя у моих доводов есть видимость правдопо-добия. Но как знать-может, именно мое второе "я" вводило меня в заблуждение? И эта прозорливость - не была ли она моей глав-ной ошибкой? Целыми часами я просиживала в своей комнате, пытаясь понять, оправданы ли опасения и неприязнь, какие мне отныне внушала Анна, или я просто балованная, эгоистичная дев-чонка, жаждущая лженезависимости?
Тем временем я день ото дня худела, на пляже только спала, а за столом против воли хранила напряженное молчание, которое в конце концов стало их тяготить. Я приглядывалась к Анне, ло-вила каждое ее движение, за едой то и дело твердила себе: "Вот она потянулась к нему-да ведь это любовь, самая настоящая любовь, другой такой он никогда не встретит. А вот она улыбну-лась мне, и в глазах затаенная тревога - да разве можно на нее за это сердиться?" Но вдруг она говорила: "Когда мы вернемся в город, Реймон..." И при мысли о том, что она войдет в нашу жизнь, будет делить ее с нами, я вся ощетинивалась. Анна начи-нала мне казаться просто ловкой и холодной женщиной. Я твер-дила себе: "У нее холодное сердце, у нас - пылкое, у нее властный характер, у нас - независимый, она равнодушна к людям, они ее не интересуют, нас страстно влечет к ним, она сдержанна, мы ве-селы. Только мы двое по-настоящему живые, а она проскользнет между нами с этим пресловутым спокойствием, будет отогреваться возле нас и мало-помалу завладеет ласковым теплом нашей без-заботности, она ограбит нас, точно прекрасная змея. Прекрасная змея, прекрасная змея!" - повторяла я. Анна протягивала мне хлеб, и я, вдруг очнувшись, восклицала про себя: "Да ведь это же безумие! Ведь это Анна, умница Анна, которая взяла на себя за-боту о тебе. Холодность - это ее манера держаться, здесь нет никакой задней мысли; равнодушие служит ей защитой от тысячи житейских гнусностей, это залог благородства". Прекрасная змея... Побелев от стыда, я глядела на нее и мысленно молила о прощении. Иногда она подмечала мои взгляды, и удивление, не-уверенность омрачали ее лицо, обрывали ее фразу на полуслове. Она инстинктивно искала взглядом отца, он смотрел на нее с вос-хищением и страстью, он не понимал причины ее тревоги. В конце концов обстановка по моей милости сделалась невыносимой, и я себя за это ненавидела.
Мой отец страдал от этого настолько, насколько вообще был способен страдать в его положении. Иными словами, мало, по-тому что был без ума от Анны, без ума от гордости и наслажде-ния, а он жил только ради них. Тем не менее в один прекрасный день, когда я дремала на пляже, он сел рядом со мной и стал на меня смотреть. Я почувствовала на себе его взгляд. Я хотела было встать и с наигранно веселым видом, который вошел у меня в при-вычку, предложить ему искупаться, но он положил руку мне на голову и заговорил жалобным тоном:
- Анна, посмотрите на эту пичужку, она совсем отощала. Если это результат занятий, надо их прекратить.
Он хотел все уладить, и, без сомнения, скажи он это десятью днями раньше, все и уладилось бы. Но теперь я запуталась в куда более сложных противоречиях, и дневные занятия меня больше не тяготили - ведь после Бергсона я не прочла ни строчки.
Подошла Анна. Я по-прежнему лежала ничком на песке, при-слушиваясь к ее заглушенным шагам. Она села по другую сто-рону от меня и прошептала:
- И вправду, учение ей не впрок. Впрочем, было бы лучше, если бы она в самом деле занималась, а не кружила по комнате...
Я обернулась, посмотрела на них. Откуда она знает, что я не занимаюсь? Может, она вообще читает мои мысли, она способна на все. Это предположение меня напугало.
- Я вовсе не кружу по комнате, - возразила я.
- Может; ты скучаешь по этому мальчугану? - спросил отец.
- Нет!
Я была не вполне искренна. Впрочем, у меня не оставалось времени думать о Сириле.
- И однако, ты, верно, плохо себя чувствуешь, - строго сказал отец. Анна, вы видите? Форменный цыпленок, которого вы-потрошили и поджаривают на солнце.
- Сесиль, девочка моя, - сказала Анна. - Сделайте над собой усилие. Позанимайтесь немного и побольше ешьте. Этот экзамен очень важен...
- Плюю я на этот экзамен, - крикнула я. - Понимаете, плюю.
Я в отчаянии посмотрела ей прямо в лицо, чтобы она поняла:
тут речь о вещах поважнее экзамена. Мне надо было, чтобы она спросила: "Так в чем же дело?", чтобы она засыпала меня вопро-сами, вынудила все ей рассказать. Она переубедила бы меня, по-ставила бы на своем, но зато меня не отравляли бы больше эти разъедающие и гнетущие чувства. Анна внимательно смотрела на меня, берлинская лазурь ее глаз потемнела от ожидания, от уко-ризны. И я поняла, что она никогда не станет меня расспраши-вать, не поможет мне облегчить душу, ей это и в голову не придет: по ее представлениям, так не делают. Она и вообразить себе не может, какие мысли меня снедают, а если бы вообразила, отнес-лась бы к ним с презрением и равнодушием, чего они, впрочем, и заслуживали! Анна всегда знала подлинную цену вещам. Вот по-чему нам с ней никогда, никогда не найти общего языка.
Я снова рывком распласталась на животе, прижалась щекой к ласковому, горячему песку, вздохнула и чуть задрожала. Спо-койная, уверенная рука Анны легла мне на затылок и мгновение удерживала меня в неподвижности, пока не унялась моя нервная дрожь.
- Не усложняйте себе жизнь, - сказала она. - Вы были та-кой довольной, оживленной, и вообще, вы всегда живете без-думно - и вдруг стали умствовать и хандрить. Это вам не идет.
- Знаю,- сказала я,- я молодое, здоровое и безмозглое су-щество, веселое и глупое.
