Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими
"Хорошо, - говорит Оттилия, - что ты так серьезно занимаешься этими вещами".
И так всегда. После каждой новой атаки одна и та же фраза, ни разу не измененная. Лишь много позже мы с ней беседовали о религии подробнее. И тут, конечно, выяснилось, что Оттилия вовсе не была так уверена, как я предполагал.
Тогда, за два месяца до смерти, она впервые попала под бомбежку. Вид у нее был измученный, за ней нужно было приглядывать, появилась старческая дрожь.
Но когда она в бомбоубежище принялась искать свой слуховой рожок и, приставив эту допотопную медную трубу к уху, морща лоб, вслушивалась в разрывы бомб, я вдруг ощутил тот же холодок, как тогда, стоя у билетной кассы. И действительно, в адском грохоте рушащихся домов можно было совершенно отчетливо различить спокойный, только теперь уже, правда, чуть надтреснутый голос Оттилии: "Ну-ка, тише! Кто там хочет войти?"
Как я уже сказал, через два месяца она умерла, не выдержав ежедневных воздушных тревог. .
Гроб стоял в бедно обставленной комнатенке. Не было на стене ни часов с маленькими колоннами, ни портретов обоих ее мужей. Но по-прежнему пахло лавандой, нафталином, сморщенными яблоками и прогорклым маслом. И каждая чужая вещь в комнате, казалось, успела вобрать в себя частицу Оттилии и теперь недобро, с иронией поглядывала на собравшиеся в помещении многочисленные черные платья и шляпы.
Впрочем, так было всегда: стоило Оттилии задержаться где-нибудь дольше двух дней, как совершенно чужие предметы вдруг становились знакомыми. И, если говорить честно, никогда больше я не чувствовал себя так покойно, как у нее. Ведь у Оттилии я был действительно дома.
ВЫПУСКНОЙ БАЛ
Собственно, до сих пор у отца не возникало со мной особых трудностей. Зато потом, когда у меня началась эта дурацкая ломка голоса и я не знал, куда девать свои длиннющие руки и ноги, и часто вообще не знал, что мне с собой делать, и сидел просто так, уставясь перед собой; или, читая Карла Мая, неожиданно заливался краской, вдруг вспомнив, что должен стыдиться своего длинного носа и внезапно пробивающейся бородки, отец отодвигал в сторону изодранную белку, потрепанного сарыча или другую зверушку, которую только что набил опилками и искусно зашил, и смотрел на меня порою так грустно, что иногда хотелось крикнуть ему: это ведь твое наследство, от которого я страдаю. И он действительно чувствовал себя чем-то виноватым. Во всяком случае, однажды вечером отец, ковыряя пинцетом в железном ящике, где хранились стеклянные глаза, оказал:
- Я записал тебя на уроки танцев.
- Еще раз, - хрипло произнес я. - На уроки чего?
- На уроки танцев, - сказал отец и примерил подобранный глаз стоявшей перед ним чомги. Глаз оказался велик и косил, и отец отбросил его. - Дело в том, что господин Леви дает уроки танцев ускоренным методом.
- Ужасное слово, - произнес я, и мой голос безо всякого умысла с моей стороны сорвался на фальцет, - а что это значит?
- Это значит, - сказал отец, - что уроки проводятся не один, а два раза в неделю, по вторникам и средам. Разумеется, вечером, поскольку день разбивать нельзя.
- И что этим достигают? Отец откашлялся.
- С помощью этого ускоренного метода достигают то, что на следующий день после рождества состоится выпускной бал. Иными словами, за два с половиной месяца ты выучишься всем современным танцам.
Голова у меня слегка закружилась.
- Это обязательно? - спросил я и, дрожа, прижал ладони к вискам, ибо мой голос неожиданно ухнул вниз.
- Нет, не обязательно, - ответил отец. Он и стеклянный глаз, который он держал пинцетом, внимательно и холодно разглядывали друг друга. - Но я думаю, ты поддержишь меня, разве не так?
Глаз подошел, и теперь чомга пронизывала, меня испытующим взглядом.
- Да, - хрипло каркнул я, - конечно, поддержу, только...
- Тебе это даст огромную уверенность в себе, - несколько бессвязно прервал меня отец. - И заодно приобретешь все нужные манеры.
- Ты мечтатель, - с горечью произнес я.
- Я был бы плохим отцом, - сказал отец, - если бы не мечтал, глядя на своего сына. - Жуя концы чуть тронутых сединой усов, он покачал головой, обнаружив на груди чомги пролысину.
- Сам посуди, - сказал я как можно примирительней. - Ведь я уже дважды оставался в гимназии на второй год. Разве этого недостаточно?
На мгновенье мне показалось, будто отец плотно сжал под усами губы.
- В такие времена, - сказал он, выдергивая в разных местах перья, чтобы заделать дырку на груди птицы, - остаться на второй год - все равно что продлить себе молодость, а стало быть, это чистая прибыль. Так почему бы не попытаться приумножить ее, усвоив правила изысканного обращения?
- Учеба есть учеба, - глухо произнес я. - У меня и так постоянно гудит голова.
- Уроки танцев, - сказал отец, зажмурив один глаз, чтобы поточнее промазать клеем дырку на груди чомги, - не обременят тебя, а доставят радость.
Нет, сколь проникновенно он ни расписывал мне достоинства школы танцев, меня они не прельщали. И, как оказалось в первый же день, не зря.
Школа танцев господина Леви - по необъяснимым причинам он назвал ее "Танцзал "Индра" - помещалась в самом дальнем крыле шарикоподшипникового завода. Нужно было вначале миновать два задних довольно больших темных двора, и только после этого до нас донеслись отнюдь неманящие звуки пианино, в которых слышалась вся пустота мирозданья.
- Его сын, - с преувеличенным восторгом пояснил отец. - У них фамильное дело.
Я пропустил намек мимо ушей, и мы нырнули под козырек из волнистого железа, с обеих сторон огороженный битым армированным стеклом и простиравшийся до самого входа, над которым устало подрагивала красная электрическая надпись "Танцзал "Индра".
- В торжественных случаях, вроде выпускного бала, который состоится сразу после рождества, - сказал отец, - здесь, конечно, будут постелены кокосовые дорожки.
Я удрученно кивнул, потому что перед лучом света, который проникал сквозь дверную щель, замаячила чья-то громадная фигура.
- Это Кунке, - спокойно сказал отец. - Бывший чемпион в тяжелом весе из клуба "Тысяча девятисотый год". С тех пор как коммунистов загнали в подполье, он занимает здесь пост ответственного распорядителя.
- Ответственного чего? - переспросил я. Но Кунке уже стоял рядом и подозрительно смотрел на нас из-под своей плоской кожаной кепки. Что нам здесь надо?
- Ничего, - визгливо произнес я. - Мы можем сейчас же уйти.
- Но, господин Кунке, - примирительным тоном произнес отец, - мы же знакомы друг с другом. Это я делал для вашей мамы чучело канарейки. Канарейка лежит на спине и усыпана серебряными блестками. Помните?
- Смутно, - честно признался Кунке в окружавшей нас темноте. - А где же третий?
- Какой третий? - спросил отец.
- Не морочьте мне голову, - раздраженно произнес Кунке. - Здесь кто-то только что сипел пропитым басом.
Отец откашлялся.
- Да это он.
- Этот? - сказал Кунке.- - С писклявым голосом?
- В интересах коммерции вам следовало бы быть повежливей, - возбужденно произнес отец. - У мальчика ломается голос. Ну и что с того?
Кунке с отсутствующим видом прислушивался к происходящему на соседнем участке, где был школьный двор или что-то в этом роде. Оттуда, из распахнутого окна физкультурного зала, заглушая звуки пианино, неслась раскатистая барабанная дробь и пронзительный свист флейт.
- Репетируют, - протяжно произнес Кунаке. И снова вернулся к нам. Мы должны его извинить, но в такое политически неустойчивое время бдительность должна быть на первом плане.
- Кому вы это говорите, - уже мирно произнес отец. - Нет такой двери, которую не хотелось бы вечером закрыть на ключ.
Кунке с размаху хлопнул его по плечу.
- Верно, приятель, верно.
Он настежь распахнул дверь в зал, и долбящая музыка зазвучала теперь так пусто, гулко и громко, будто на свете существовало одно лишь это истерзанное пианино, и ничего больше. Но так только казалось, ибо когда глаза привыкли к яркому свету висящих под потолком гирлянд электрических ламп, я разглядел стоявшие по обе стороны скамейки и сидевших на них: слева ребят, справа девчонок; приземистого господина посередине зала в старомодном сюртуке и брюках в черную полоску, который выглядел на редкость серьезно и представительно, и рядом с ним длинную, тощую, столь же серьезную и собранную девицу, выделывавшую под музыку разные сложные па.
- Танго, - умиленно произнес отец и, склонив голову набок, со знанием дела задрыгал ногами. Не знаю почему, но мне его просвещенность не понравилась. Я считал его более целомудренным.
По правде сказать, мне здесь вообще ничего не понравилось, и меньше всего, конечно, девчонки. Разве я для того так старательно избегал их, чтобы встретить здесь целый табун? Мое недовольство усилилось, когда я заметил, что многих из них знаю еще со школы. Например, Калле, теперь служившую в филиале кооперативного магазина в Панков-Хейнерсдорфе, или Эллу, занимавшуюся плетением венков, или Лизбет, у которой был роман с уличным торговцем, и еще нескольких.
