Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето
— Можно узнать, что у тебя болит? — спросил Венцель и поставил на землю связку деревянных реек, которую он нес с собой.
Бенедикт снял руку с бедра и, решив не отделываться отговоркой, чуть помедлив, сказал:
— Мне сейчас не хочется работать.
Лицо Венцеля покраснело.
— Ах так, — сказал он. — И как долго продлится это «сейчас»?
— Понятия не имею, — ответил Бенедикт, — я не в состоянии ответить на такой вопрос.
— Да, — сказал Венцель, — я тоже был бы не в состоянии, если бы сидел в парке. Ты ведь был здесь? — Бенедикт кивнул:
— Примерно два часа. Но как вы видите, сейчас я усиленно работаю над этим гидрантом. Вы мне не поможете? Я хочу пить.
— Нет, не помогу. Ты хорошо знаешь, что гидрантом можно пользоваться лишь в экстренных случаях.
— Может быть, у меня как раз такой экстренный случай.
— Бенедикт, да что с тобой? Пойдем, выпьем пива.
— Я хочу воды, — упорствовал Бенедикт.
— Тогда иди домой. Только попей холодной воды, ледяной, может, тогда ты образумишься.
— Куда, по-вашему, я должен идти?
— Домой. Ты что, плохо слышишь?
— Вы, видимо, ошибаетесь. У меня нет дома. Я — Бенедикт Лётц. Отец неизвестен, мать исчезла через пять лет после моего рождения, воспитан в приютах и интернатах, иногда обо мне заботилась старая служанка. Я — калека, нет, прошу прощения, инвалид с нарушениями опорно-двигательного аппарата, которого два радушных, сердобольных человека временно взяли на постой.
— Если это так, — сказал Венцель и взвалил на плечо рейки, — тогда лучше прекратим наш разговор.
Он пошел, еще раз обернулся и сказал:
— Если позволишь, вот тебе мой совет. Отправляйся завтра снова на работу. Работа выбьет у тебя из головы эти дурацкие мысли. Я был бы рад работать столько же, сколько раньше. Но ты этого не поймешь. Никто из вас, молодых, этого не поймет.
— Назначение жизни — не в работе, — возразил Бенедикт. Его злость на себя самого, на чувства к Кристине, которые он был не в состоянии подавить, на свою мать и ее смерть, на всю двусмысленность своего положения неизбежно вылилась на Венцеля Чапека. Тот стоял перед Бенедиктом, непоколебимый в своих отживших взглядах, со своими идиотскими рейками, которые еще добавят уродства в его доме.
— Вам же работа нужна только потому, что вы не знаете, куда себя деть, потому, что вы никогда не учились думать, — громко сказал Бенедикт. Он рванул цепь, которая удерживала поршневой затвор гидранта. Изогнутый зажим соскочил, цепь болталась свободно. Одним прыжком Венцель Чапек оказался возле гидранта и снова укрепил зажим вокруг шейки затвора.
— Кто я такой, мне известно, — сказал Венцель. Он быстро удалялся, рейки покачивались на его плече. Бенедикт не смотрел ему вслед. Однако внезапно он схватил свой мешок и пошел. — Погодите, — крикнул он. — Погодите. — Венцель не сбавил темпа. Бенедикту не удалось догнать его.
Его знобило. Дойдя до ближайшей станции метро, он решил поехать в центр города. Хотя вагон был почти пустым, он остался стоять. Из-за недостаточной устойчивости его тело едва заметно покачивалось, тихое гудение электрички успокаивало его. Выйдя из поезда, он поднялся на эскалаторе наверх, в одной из витрин многолюдного пешеходного перехода был включен телевизор, перед которым, куря, стояли подростки. Бенедикт встал рядом. Он сбросил с плеча мешок и положил его на грязный пол. «Я уже шестьдесят лет работаю на экологию, — объяснял бодрый пенсионер в клетчатой рубашке и комбинезоне изнуренному спешкой репортеру. — Мы — пионеры экологии». А потом пенсионера показали на небольшом огороде перед его маленьким домом, он полол аккуратно размеченные грядки с овощами, а потом с триумфом вытянул из земли гигантскую морковку. Улыбаясь и кивая, он отнес ее к чисто убранным клеткам для кроликов, где эту морковку с невероятной скоростью сожрал пестрый кролик с ужасно длинными усами. Подростки наградили пенсионера и кролика непечатными словами. Бенедикт громко рассмеялся. Подростки, казалось, истолковали это неправильно. Один из них пнул полотняный мешок, тот упал возле продавца итальянского мороженого, турка по национальности. Турок внимательно смотрел на толпу, пока не обнаружил Бенедикта, который, хромая, приближался к нему. Улыбаясь, он сунул в мешок мороженое в форме плоской стопы. Когда Бенедикт молча вырвал у него из рук свои вещи, турок снял шапочку и ошарашенно посмотрел ему вслед.
Прежде чем вернуться в дом Чапеков, Бенедикт попытался дозвониться до Кристины. Ее не было дома. Уже третий день он не заставал ее. Бенедикт спросил о ней Руди.
— Понятия не имею, — ответил Руди и положил в сумку инструмент.
— Может быть, ты наконец скажешь, куда ты уходишь каждый вечер? — спросил Бенедикт.
— Скоро узнаешь, — ответил Руди и, увидев непроницаемое лицо Бенедикта, добавил: — Или ты хочешь это знать прямо сейчас?
Он наклонился к уху Бенедикта и прошептал:
— Я хожу к Кристине.
Венцель Чапек работал в саду дольше, чем обычно. Прежде чем он вернулся в дом, Бенедикт поднялся в мансарду. Он уже несколько дней назад нашел на чердаке сломанный чемодан. Бенедикт знал, что это — работа Руди. В какой-то мере его это устраивало. Он чувствовал себя сейчас неспособным принять решение.
«Я всегда протестовал против чего-то невозможного, — думал Бенедикт. — Никогда у меня не было возможности объясниться с моими родителями, моей семьей, моим родом. Нет, я просто никогда не искал такой возможности, может быть, в какой-нибудь форме я нашел бы ее. Политика, общество — всего я избегал. Я всегда вступался только за себя самого. За свою личную свободу. За какую свободу? Возможно, моя цель в том, чтобы не иметь никакой цели».
Он сунулся под кровать, где стояли высокие ботинки со шнуровкой, назначенные ему в больнице, он их никогда не носил. Он взял один ботинок, широко размахнулся, бросил его в стену.
— Тихо, — крикнул Венцель Чапек с веранды.
Тормоз заднего колеса все еще не работал. Сцепление и коробка передач, которые были в плачевном состоянии, постепенно были приведены в порядок. Электрогенератор по непонятным причинам все время ломался. Не имело никакого смысла начинать красить коляску в жизнерадостный, ярко-красный цвет, но Руди не мог не сделать этого, красная коляска помогала ему представить себе, как будет выглядеть готовый мотоцикл. Не мотоцикл, а мечта, просто класс. Двадцать семь лет, и все же как новый, измерить нематериальную ценность невозможно, материальная же выражается в кругленькой сумме. Рабочее время, потраченное на ремонт, не стоило принимать в расчет; иногда ему казалось, что не только на руках, но и на коленях у него мозоли, а когда он наконец ложился в постель, спина болела, как будто ему было не всего лишь двадцать, а семьдесят. Экзамен по вождению он с первой попытки не осилил, следовало пройти весь материал еще раз. Для того, чтобы хотя бы отчасти усыпить постоянные подозрения Венцеля, он додумался, как ему казалось, до грандиозной идеи, однако, эта идея в конце концов совершенно доконала его. Чтобы доказать, что он учится на курсах итальянского языка в высшей народной школе, Руди стал демонстративно раскладывать на столе веранды учебники и громко произносить благозвучные слова вроде «la scala», «il pianterreno», «la lampada sulla porta d’ingresso»[29], но этого оказалось недостаточно. Венцель лишь коротко взглянул и тут же подорвал искусно созданное алиби Руди, заметив: «Тебе же совсем не понравилось в Италии». Через неделю Венцель проявил интерес к успехам сына. Так что Руди пришлось и дальше зубрить итальянский. Он утешал себя тем, что это отвечало его намерениям.
Иногда он начинал бояться, что потеряет Бенедикта и Кристину. Но потом он забывал об этом, потому что его жизнь была до краев заполнена работой и планами, приближавшими его к цели. У Руди Чапека дела обстояли лучше, чем у его друга Бенедикта Лётца.
Я подумала, что мне бы это подошло. В недавно построенной гостинице на Рингштрассе имелось несколько элегантных магазинов-салонов. Там требовался персонал. Не то чтобы я очень интересовалась работой в магазине. Но я не могла больше вынести жалкого прозябания в моей однокомнатной квартире. Меня устраивала любая возможность выбраться оттуда.
В моем распорядке дня все еще ничего не изменилось.
Частенько приходил Руди, приносил с собой что-нибудь, занимался починкой, ввинчивал новые лампочки или делал блинчики с творогом, которые ему вполне терпимо удавались. Потом мы беседовали о чем угодно, только не о Бенедикте. Руди постоянно ронял таинственные намеки о важных делах, которые идут полным ходом; у меня создавалось впечатление, что они никогда не будут завершены; когда я сказала об этом Руди, он разозлился. Как и раньше, ежедневно звонил Бенедикт, наши разговоры становились все короче, в последнее время он казался мне замкнутым и напряженным. Конрад неожиданно пригласил меня в ресторан.
