Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето
Был светлый весенний день, и одежда на прохожих тоже была светлой, воробьи чирикали над головами гуляющих, свободных от всяких дел, когда Агнес, как и прежде, пешком отправилась в путь. Все, что раньше было таким знакомым, стало для нее чужим, нелюбимый город был вычеркнут из ее жизни. Агнес вспомнилось то утро, когда она покинула дом своих родителей, путь через поля в неизвестное, внушающее страх будущее, предчувствие того, что она больше не вернется. Она ощутила, как уже не раз, запах колосьев, которые она тогда растирала между пальцами, она знала, что с новым домом для нее начнется новая жизнь, будет перекинут мост к ее истокам, а аркой этого моста станет ее собственная судьба, которая началась с Клары Вассарей и закончилась ею. И это хорошо. Агнес была не просто довольна. Она была почти счастлива. Она быстро поднялась по лестнице к Кристининой квартире и даже не запыхалась при этом. Позвонила. Кристина должна быть дома.
Прождав напрасно несколько минут, Агнес вынула из сумки ключ, который машинально взяла с собой. Она открыла и вошла. В передней пахло не так, как обычно. На комоде ничего не было разбросано, из ящиков не свисали шарфы, ни одной туфли не пылилось в углу. Агнес на цыпочках пошла дальше. Кухня была убрана, не было видно остатков завтрака. Гостиная выглядела такой же аккуратной, как при Агнес, в спальне пользовались лишь одной кроватью, это было заметно по вмятине на подушке, одеяло же, снова тщательно расправленное, выглядело как всегда. Забеспокоившись, Агнес открыла Кристинин шкаф. Здесь висели три-четыре элегантных платья, темный костюм. Все брюки, юбки и пуловеры исчезли, в шкафу не оказалось также белья и платков. Итак, Кристина здесь больше не жила. Куда же она ушла, куда переехала, где живет, с кем? Агнес кинулась в кабинет Конрада, к его письменному столу; когда-то здесь под папкой лежало дело о наследстве Клары Вассарей, именно тогда она снова начала бояться, исчезновение тех документов заставило Конрада необоснованно подозревать ее. И все же Агнес должна была попытаться найти здесь что-нибудь, объясняющее исчезновение Кристины. Как всегда в таких ситуациях, она начала молиться, ее губы тихо и быстро шевелились, в то время как руки лихорадочно Перекладывали документы и папки. Она не нашла ничего, касающегося Кристины. Агнес уже собиралась снова привести все в порядок, когда дверь распахнулась. В пальто и шляпе перед ней стоял Конрад Гойценбах.
— Что вы здесь делаете, Агнес?
— Извините, я только хотела…
— Что вы хотели?
— Простите, пожалуйста, где ваша жена? Я должна поговорить с ней.
— Моей жены здесь нет. Как вы вошли в квартиру?
— У меня остался ваш ключ.
— Давайте его сюда. Сейчас же. В вас здесь больше не нуждаются. Я живу один.
— Что с вашей женой? Скажите же мне.
— Она тоже живет одна. Ей вы тоже больше не нужны.
Агнес взяла в руки свою сумку. Ключ затерялся среди множества мелочей, которые она постоянно таскала с собой. Конрад нетерпеливо ждал, пока наконец не получил то, чего хотел.
— История с ключом типична для вас, Агнес, — сказал Конрад. — Из соображений порядочности вы давно должны были отдать ключ. Но, вероятно, порядочность не относится к числу ваших достоинств. Вы неожиданно появились у нас и так же неожиданно оставили. За это время я достаточно много выяснил о вашей персоне.
«Пусть он замолчит, я хочу уйти, — подумала Агнес. — Деньги не имеют больше никакого значения».
Она повернулась и пошла к двери, чувствуя, что расстояние, разделявшее ее и Конрада, не меняется.
— Агнес! — крикнул Конрад. Она остановилась. Ее руки, все ее тело дрожали. Сама того не желая, она стала прежней Агнес, которую одна только тень Виктора Вассарея приводила в страх и смятение, которой отдавали приказы и которая повиновалась им. Она закрыла глаза и увидела свой дом, но лишь как маленькую, светлую точку в крошечном четырехугольничке, четырехугольничек парил на фоне туманного, расплывчатого горизонта, грозившего поглотить его. «Нет, — подумала Агнес и пошла дальше, — нет».
— То, что происходит, — сказал Конрад, идя за ней, — заставило меня заняться и вами, Агнес. Я всегда очень обстоятельно вникаю в события, которые меня затрагивают. Только так можно им противостоять. Агнес, где вы работали с 1931 по 1939 год?
«Смешно, — подумала Агнес. — Где я работала? Почему у людей вроде меня спрашивают об этом? Почему не спрашивают: где вы жили с 1931 по 1939 год?»
Агнес ощупью продвинулась дальше, ища стул, ее рука скользнула по обивке. Ноги в узких туфлях болели, у нее всегда были проблемы с пальцами. В этом году они особенно сильно мерзли из-за того, что она ходила в резиновых сапогах, резина — это пропащее дело для больных ног.
— Агнес, — сухо потребовал голос Конрада, — я задал вам вопрос, отвечайте.
— Господин доктор, — сказала Агнес Амон и повернулась к Конраду, — с 1931 по 1939 год я жила у Клары Вассарей. Я жила только ради нее. Если это то, что вы хотели услышать.
— Да, — ответил Конрад, — именно это я и хотел услышать.
Агнес заметила, что кисти ковра перепутались, привычным движением она привела их в порядок, теперь они снова лежали прямо, в ряд. Она выпрямилась и теперь глядела Конраду прямо в лицо, ей хотелось видеть его глаза, когда он будет отвечать на ее вопрос.
— Вам известно и то, что произошло в августе 1939 года? — спросила Агнес.
— Да, — ответил Конрад, — известно.
— Что вы со мной сделаете? — спросила Агнес и вышла в переднюю. Она прижалась к вешалке, здесь едва заметно еще витал запах Кристины.
— Что я, собственно, должен с вами сделать, Агнес? — сказал Конрад. Он не последовал за ней, а стоял в проеме открытой двери, ведущей в гостиную и, казалось, не замечал, что на нем все еще шляпа и пальто.
— Старые истории рассказывают только для того, чтобы понять новые. Вы хоть знаете, что моя жена дружит с Бенедиктом Лётцем?
В тот же вечер Агнес уехала назад в Бургенланд. У старьевщика она получила аванс за обстановку своей венской квартиры.
— Хлам, не имеющий никакой ценности, — сказал торговец и с презрительной миной взялся за свой бумажник.
Агнес продала еще золотую цепочку и узкий браслет — подарки Клары. Теперь-то она как-нибудь разберется с плотником. Агнес не могла расстаться с картиной, изображающей спящую красавицу в украшенной цветами лодке. Она хорошенько упаковала ее, перевязала скрепленными друг с другом обрывками шпагата различной толщины и послала на свой новый адрес.
Все было почти совсем как раньше. Бенедикт сидел на скамье в парке и читал. У его ног лежал старый полотняный мешок, набитый книгами, газетами и легко разлетающимися заметками. Было четыре часа дня, вторник, середина апреля.
Погода была очень теплой для этого времени года, многие матери гуляли со своими шумливыми, довольными жизнью детьми. Старик, сидевший возле Бенедикта, смахнул несколько страниц своей газеты на землю. Бенедикт поднял их, расправил. «Рождение первого ребенка из морозильника!» — возвещала единственная статья, которую еще можно было разобрать; ребенок, развившийся из замороженного эмбриона, весил целых два с половиной кило, два месяца созданный в реторте эмбрион хранился в жидком азоте при -196°, а потом, после оттаивания, был трансплантирован в тело матери. Большой успех медицины. Бенедикт почувствовал, как бунтует его желудок. В последнее время еда не доставляла ему удовольствия, он плохо переносил ее. Ему не удавалось выбросить из головы мысли о своей матери. Держа в руке скомканную газетную страницу, он представил себя в виде эмбриона, плавающего в жидком азоте, эмбриона, мать которого жестами бурно выражала нежелание подвергаться трансплантации. Бенедикт резко вскочил. Его больная нога подогнулась, к тому же он забыл свой мешок, пришлось вернуться за ним. Парк располагался среди похожих на виллы домов, палисадники перед домами окружали его, как рама картину. Бенедикт обошел эту раму сначала справа налево, потом слева направо, его желудок успокоился, ему захотелось пить. Он начал неумело возиться с гидрантом, пока он крутил его, перед глазами у него выросли кряжистые ноги в рабочих брюках, показавшиеся ему знакомыми.
— Что ты, собственно говоря, здесь делаешь? — спросил Венцель Чапек. — Разве ты не должен быть в библиотеке?
— Да, — ответил Бенедикт, растягивая слова, — должен. А может, и нет. Я болен.
— Можно узнать, что у тебя болит? — спросил Венцель и поставил на землю связку деревянных реек, которую он нес с собой.
Бенедикт снял руку с бедра и, решив не отделываться отговоркой, чуть помедлив, сказал:
— Мне сейчас не хочется работать.
Лицо Венцеля покраснело.
— Ах так, — сказал он. — И как долго продлится это «сейчас»?
— Понятия не имею, — ответил Бенедикт, — я не в состоянии ответить на такой вопрос.
